Мне довелось увидеть и прочувствовать медицинскую помощь лагерей ГУЛАГа дважды: в 1943 году глазами вольного человека, как бы со стороны, и в пятидесятые годы в качестве заключенного по политическим мотивам со сроком наказания в двадцать пять лет.

По пути на войну мне разрешили посетить отца, закончившего срок заключения по 58-й статье в Вятлаге Кировской области. Он был назначен врачом лагпункта «Лесное», без права выезда. Контингент русских немцев в количество семисот заключенных, почти поголовно страдающих «лагерной болезнью» — пеллагрой, страшной и безнадежной в условиях лагеря. Этот авитаминоз возникает в результате тяжелой психической депрессии и приводит человека к полной деградации. У болезни три признака: неукротимые поносы, шершавая — сухая потрескавшаяся кожа и нарастающее слабоумие, ведущие к общему истощению и смерти.

Пеллагриков но лечили, т. к. не облегчив депрессии, постоянного стресса, связанного с тяжелейшим режимом, помочь нельзя. Врачи, тоже ЗК, поили больных отваром хвои, единственным доступным витамином, конечно, безрезультатно. Полагалось УДП (усиленное дополнительное питание) — несколько ложек каши в дополнение к баланде из отрубей.

Медицинская обслуга из вольнонаемных и заключенных, которых по лагерному называли «придурками», привыкла к смертям, очерствела до продела. Отец мне рассказал, как заключенный врач-хирург, арестованный по уголовной статье, оперировал ЗК с острым аппендицитом. Из лени или садистского безразличия проводил операцию без всякого обезболивания. Вопли больного, у которого глаза вылезали из орбит, никого не трогали. На крики прибежал отец и заставил дать наркоз. На-

чальник подразделения в конце дня отчитал отца за вмешательство в работу хирурга.

Через несколько дней отец у меня па руках скоропостижно скончался и этот врач-хирург, садист Кашников, был назначен начальником санитарной части. ЗК по уголовным статьям имели право занимать административные и врачебные должности, потому что принадлежали к «социально близким» контингентам в отличие от «социально далеких» (политических), которые должны были использоваться только на тяжелых физических работах.

Мои впечатления, молодого начинающего врача, были ужасны. Но и меня не обошла судьба заключенного по политической 58-й статье в штрафном лагере Молотовской области. Арестовали в начале 1952 года по так называемому делу «врачей-вредителей».

АРЕСТ, СЛЕДСТВИЕ, СУД

Еще работая онкологом в клинике, по молодости лет я задался глобальным вопросом, в решении которого несметное количество ученых всего мира потерпели неудачу. Почему люди, находящиеся в одинаковых условиях, не все заболевают раком? Они, по-видимому, имеют иммунитет к раку? Но науке известно, что иммунитет вызывают микроорганизмы или вирусы, раковые же клетки образуются из тканей материнского организма, а иммунитета против самого себя не бывает. Почему же дети не болеют раком, но чем старше возраст, тем чаще злокачественные опухоли? В чем состоит защитный механизм зародыша, новорожденного и ребенка?

Как акушеру мне было известно, что развивающийся плод и новорожденные имеют вилочковую железу, или тимус — железистый орган, располагающийся па задней поверхности грудной кости в проекции сердца, каждое сокращение которого массирует, как бы выдавливает вырабатываемый им секрет. С годами тимус уменьшается в объеме, и в том возрасте, когда возникает рак, рассасывается. Так, может быть, этот орган оберегает человека от рака? Консультировался с учеными мужами. Они качали головами и повторяли то, что написано в учебнике. Вилочковая железа организму не нужна, она даже вредна. Как же можно проверить эту гипотезу?

В 1950 году я принял заведование гинекологическим отделением, куда постоянно поступали женщины с самоабортами, а также вызванными с посторонней, как правило, невежествен-

ной, помощью. Абортниц чаще всего удавалось вылечить или спасти от смерти. Больничное прерывание беременности в те годы было запрещено. Зародыши, или выкидыши, что одно и то же, были бросовым материалом, они еще не имели органов, необходимых для жизни. Но иногда, в первые часы появления па свет, проявляли признаки затухающей жизни: редкие сердцебиения и такие же дыхательные движения грудной клетки, как у зародыша любого живого организма. Я помещал в свое отделение женщин, больных раком матки четвертой стадии, им всякое лечение было запоздалым, и пород смертью, чтобы они не мучались от болей, им назначали уколы морфия. Когда появлялся выкидыш, подходящий по группе крови, не более полкилограмма весом с признаками жизни, я в операционной извлекал тимус и пересаживал его ожидающей онкологической больной. Пользоваться умершим органом казалось нецелесообразным, как, например, теперь при пересадке сердца. Состояние безнадежных больных на глазах улучшалось, стихали боли, таяла опухоль. Сотрудники удивлялись, то ли в шутку, то ли серьезно говорили: «Вам поставят памятник из золота на вашей родине».

Прошло два года. Однажды меня вызвали в райпрокуратуру, расспрашивали о подсадках вилочковой железы, извинились, что оторвали or работы. Я все рассказал. Как-то пришли в больницу два модно одетых молодых человека с фотоаппаратами, прилизанные, надушенные и подозрительные. Попросили сделать подсадку тимуса дяде, якобы больному раком легкого, предлагали плату. «Откуда вы узнали о пересадках? — удивился я. — Еще ничего не известно, никого я не лечу, у меня гинекологическое отделение». Но на душе стало тревожно, а тут тяжело заболела мать, с которой мы жили вдвоем, не поднимается с постели. Лучшие врачи города сказали; заболевание смертельное.

В три часа ночи девятого апреля 1952 года стук в дверь. Два человека в форме НКВД, соседи-понятые, обыск, даже в постели умирающей матери все перерыли. Поцеловал маму, сказал, что это недоразумение, скоро вернусь, но она, несчастная, понимала, что навсегда, как было с папой в 1937 году.

Санкции прокурора еще не было, два дня я находился в КПЗ^[1] милиции. Отобрали все документы, кроме партийного билета. Я заявил, что отдам его только в руки секретаря райкома партии Балычева, но он, мой хороший знакомый, не пришел, постыдился, наверное. В кутузку ко мне приходили многие, их не пропускали, передавали оду.

В машине «черный ворон» повезли в городскую тюрьму. Подвели к камере и обыскали. Надзиратель вытащил мой партийный билет, я протянул руку за ним, а он, даже не взглянув на то, что у него в руках, матерно ругаясь, разорвал его на куски и выбросил. «Куда я попал?» — растерянно проговорил я, чувствуя, как кровь отливает от лица. Надзиратель толкнул меня в спину к открытой двери в камеру. Я еле успел собрать с пола свои пожитки.

Впервые в тюрьме, камера-одиночка. Под потолком окошко в клеточку с козырьком, неба не видно. Пол цементный, выщербленный, железная кровать с металлическими прутьями, на которых тонкий матрац, такая же подушка и грубое, грязное одеяло. Табуретка, в углу не накрытая параша. Сильный запах карболки, горит тусклая лампочка, несмотря на дневное время, помещение три шага в длину и два в ширину. Какой-то кошмар! Бросаю пакет рядом с кроватью и ложусь, держась за голову. Открывается окошко в двери и окрик: «Лежать днем не разрешается, встать!», на что я быстро отвечаю: «Я болен и прошу врача». К тюремному ужину я не притронулся, у меня с собой продукты. Ночь почти не спал, курил. Утром вынес парашу, быстро умылся, вымыл пол в камере из ведра, принесенного надзирателем. После завтрака, если его можно так назвать, пришел врач в белом халате. «Я знаю, что вы поддуваетесь, — сказала она, — сегодня переведу в больницу».

Там значительно лучше. Палата на шесгь человек, чистая постель, табуретка у каждого, питание, как в общепитовской столовой. Лежат больные заключенные, смакуют любовные похождения в таком извращенном виде, что я и не слыхивал. Строят несбыточные планы побега и сами в них не верят. Всем тяжело, но разрешают курить, да и нечего. У кого-то полсигареты, каждый просится в уборную и по одному разу затягивается дымом.

Поддувание было болезненно, не умеют. На завтра назначают просвечивание легких. Надзиратель-санитар остается в коридоре, я захожу в томный рентгеновский кабинет. За экраном к моему удивлению и радости сидит моя сотрудница и даже приятельница, врач Тамара Адольфовна. Не знал я, что она совместительствует рентгенологом в тюремной больнице. На столе моя история болезни и раскрытая пачка «Беломорканала», в пепельнице дымится папироска. Я здороваюсь, она не отвечает, хотя в кабинете мы одни. «Заходи за экран», — говорит она. А я тихонько: «Тамара, дай потянуть». Не реагирует. Тогда повторяю: «Брось несколько папиросок в карман пижамы». Она делает противное лицо и включает высокое напряжение, громко говоря с металлом в голосе, чего прежде я за ней не замечал: «Не поло-

жено, выходи. Надзиратель, забирайте заключенного». Я ошеломлен, рассказываю в палате, как было. «Гнида oнa, — говорят воры. — Даже суки, не то что воры в законе, с подогревом не обижают».

Прошло трое суток, меня повезли на допрос в «желтый дом» — Сталинградский НКВД. Лестничные пролеты закрыты металлическими сетками, длинные, широкие коридоры, большой кабинет, светлые окна. На противоположных стенках визави огромные портреты Сталина и Берии в тяжелых рамах. В дальнейшем оказалось, что такие портреты в каждом кабинете. У следователя двухтумбовый письменный стол покрыт толстым стеклом, телефон. В углу у двери табуретка, прибитая ножками к полу, на которую меня и посадили. Следователь капитан Колесников с орденскими планками на кителе, тот, что делал обыск дома.

«Почему меня привезли в НКВД?», — спросил я, но он оборвал. «Молчать, я буду спрашивать». «Так что же, я подследственный НКВД?» — не унимался я. Высокий, худощавый, ухоженный, энкавэдэшник встал из-за стола, подошел к окну, взглянул на оживленную улицу: «Вот идет народ, все они подследственные, понятно тебе?» «Не очень, — ответил я, — но если вы меня будете называть на ты, то и я вас так же». «Согласен», — сказал следователь и, открыв папку, стал задавать вопросы (анкетные данные): «Национальность?» — «Русский». «Ну уж нет, вы еврей или немец, это типичная фамилия». «Конечно, это не существенно, с моей точки зрения, — отвечаю я, — но посмотрите мой паспорт, метрику, которая у вас. Моя мать, наверно, еще жива, возьмите ос паспорт». «А ваш отец еврей», — настаивает следователь. «Мой дед со стороны отца служил врачом в царской армии, евреев не брали, отец венчался в церкви, лютеранского вероисповедания, меня крестили в церкви». «Отец, наверно, выкрест», — но унимается следователь. Получается какой-то глупый спор, и я говорю: «Мне безразлично, какую национальность вы мне припишете, мое отношение к евреям такое же, как и к русским». «А я бы о себе этого не сказал», — проговорил следователь и приказал надзирателю отвести меня в камеру.

На следующий день меня с вещами перевезли во внутреннюю тюрьму «желтого дома». Там намного тяжелее. Глубоко в подвале маленькая камера без окошка, под потолком вентиляционное отверстие, закрытое решеткой. Одиночка, железная кровать, обстановка та же, но у меня забрали очки, полутемно, нечего курить, хоть волком вой! Хожу из угла в угол четыре шага, громко разговариваю, мне кажется, что подслушивают, то ли под дверью, а, может быть, подслушивающее устройство в вентиля-

торе? «Ни за что посадили, мучают в одиночке, ничего не вижу, очки забрали, курить нечего, жить но хочется». Конечно, я не думаю о самоубийство, просто от нечего делать подхожу к кровати и просовываю голову между прутьев в грядушке. Дверь в камеру с шумом открывается, вбегает надзиратель: «Вешаться захотел, говнюк!» — кричит он. Заходит еще кто-то из старших, отдаст мне очки и говорит: «Может, дать книгу из библиотеки?» Вскоре приносит истрепанную книгу: «Мичурин — преобразователь природы». Стало спокойное, я прочел все страницы по несколько раз, даже заучил некоторые.

Вывели на прогулку во внутренний цементный дворик на пятнадцать-двадцать минут, а когда вернулся в камеру и поправил подушку, обнаружил под ней несколько сигарет, спички и кусочек терки. Теперь я убедился, что меня подслушивают и стал громко говорить: «Есть и сейчас хорошие люди, даже в таком скверном учреждении, как эта тюрьма. Я им очень благодарен и, будь я на воле, был бы многим обязан, дай бог когда-нибудь встретиться». Мне разрешили дном лежать на койке и передали немного денег от жены. Раз в неделю по списку можно купить в тюремном магазине курево, карамель, печенье.

Дней десять но вызывали, а потом выдернули среди ночи и до утра, и так ежедневно в течение месяца. На допросе следователь предложил готовый, заранее написанный текст. «Вопрос:

Ваша национальность? Ответ: Русский. Вопрос: Вы еврей, но скрывали свою национальность, обманывали советскую власть. Ответ: Да, я обманывал советскую власть, скрывая свою национальность, я еврей.»

— Подпишите протокол допроса, — говорит следователь.

— Какая галиматья! — возмущаюсь я.

— В карцере вы хорошо подумаете и в поддувании туберкулеза откажем, — нажимает следователь.

— Ну подпишу, но велика беда, только почему и кого я обманывал, кому и зачем нужна неправда?

Ответа не последовало. Следующие допросы об одном и том же:

— Вы убивали детей, признавайтесь.

Я еще раз спросил его, кому нужна эта чепуха? Тогда он показал пальцем на один и другой портреты, висящие на стенах, и сказал:

— Им, а я солдат и выполняю приказ. Я грамотный юрист, имею два высших образования и могу отличить виноватого от невиновного, как вы, врач, сможете понять, где больной, а где здоровый. Предполагаю, что вы невиновны, но судить вас будут, так надо, я вам сказал, кому. Вашу вину подтвердят высококва-

лифицированные эксперты, нечего строить из себя невиновного, признавайтесь.

На следующие сутки днем меня вызвали в тот же кабинет. За столом сидели пожилой респектабельный мужчина и две немолодые женщины. Я воспрянул духом. «Вы, наверное, врачи, — обратился я к ним, — теперь смогу доказать несостоятельность обвинения». Следователь перебил меня. «Это медицинская экспертиза, они вам будут задавать вопросы, а не вы им». «Нельзя узнать, кто они?». Ответа не было.

Одна из женщин, среднего роста, ехидно щурит глаза и укоризненно спрашивает: «Как вы могли убивать детей?» — «Это были не дети, объекты права, а эмбрионы-выкидыши». Мужчина с профессорской внешностью, по-видимому, чувствует неловкость, но говорит: «Откуда вы взяли, что тимус какой-то орган, это обычное скопление лимфоидной ткани, каких множество в организме, ваши медицинские знания неполноценны. А скажите-ка, если положить то, что вы называете выкидышем, на табуретку, будут у него свисать ручки и ножки?» — «Негуманно, — цедит сквозь зубы женщина, — аморально, преступно». Это была медицинская экспертиза московских профессоров: Олега Николаева, эндокринолога, и Бодяжиной, главного акушера-гинеколога Минздрава РСФСР, как мне стало потом известно.

Следователь расшаркался, поблагодарил экспертов от имени Сталинградского НКВД и попрощался с ними. Когда они ушли, он сказал мне: «Экспертиза подтвердит то, что нам нужно, перестаньте упорствовать. Они удостоверили факт убийства новорожденных детей-выкидышей, в этом ваше обвинение, на 58-ю статью материала недостаточно».

«Боже мой, какая нелепость, кого я убил? Назовите, кто они и откуда, кто их родители, почему вы их сюда но позовете или, может быть, это неопознанные трупы? Все же записано в историях болезни, от кого взят выкидыш и кому подсажен тимус». — «Вот и задавайте эти вопросы на суде». — «Ну и мерзавцы эти предатели медицинской науки». Следователь оживился: «А вы можете назвать врача, за правдивые показания которого могли бы поручиться заранее?» — «Конечно, профессор Сыроватко, мой шеф, и доцент Кисин, умный врач, мой доброжелатель». — «Вам нужен адвокат?» — «Очень хотелось бы», — ответил я. Меня увели в камеру.

На следующий день ко мне явился адвокат и представился: «Соломонян. Пока дела идут неплохо, — сказал он, — обвиняют по уголовной статье, это не страшно. А вы сделали крупную ошибку, что согласились стать евреем». «Может, он имеет какие-то основания? —подумал я, — но это так малозначительно.»

Через день, в два часа ночи, в кабинете следователя сидел Соломон Вульфович Кисин. «Здравствуйте, — обрадовался я, — скажите только, жива моя мама?» Доцент демонстративно отвернулся. Я подумал, правильно он поступает, не подчеркивая наше взаимное расположение. Стенографистка приготовилась. Следователь поднялся и сказал мне: «Можете задать несколько вопросов эксперту по вашему выбору. С его ответами, как мы уговорились, вы будете согласны».

Кисин не помог мне. Давая путаные неквалифицированные ответы, он сделал то, что от него ожидали, — помог обвинению.

«Обвинительное заключение составлено, — сказал следователь, — вам нужно подписать согласие с обвинением. Вы преступник по наследству, на моем столе лежит дело вашего отца, хорош был гусь». Следователь был мерзавцем, но не дураком, по его лицу я видел, он понимал, что это липа. «Я подпишу, если вы дадите мне ознакомиться с делом отца». Перелистывая пожелтевшие листки, я прочел чудовищное обвинение в попытке отравить личный состав Черноморского флота под видом борьбы с москитной лихорадкой и ее переносчиками — москитами.

Обвинительное заключение, отпечатанное на папиросной бумаге, дали на руки, я его подробно изучил.

«Судить вас будет областной суд, — сказал адвокат, — приговор уже предопределен, кажется, вам удалось избегнуть непоправимого дела». «Хорош защитник, — подумал я, — он, кажется, играет на руку сфальсифицированному обвинению?» Дальнейшая жизнь показала его, а не мою правоту.

Судил областной суд в Бекетовке с участием тех же московских экспертов. Выступали все, потом мне дали слово.

— Гражданин эксперт, возьмите из дела историю болезни раковой больной, которой я подсадил тимус от якобы убитого мной семимесячного плода. Извлеките из нее историю болезни той больной, плодик которой был использован для подсадки вилочковой железы. Следователь не хотел попять существа дела.

На лице профессора Николаева появилась растерянность.

— Что там? — спросил судья.

— Ребенок был извлечен из чрева матери по частям. Была произведена операция эмбриотомии при запущенном поперечном положении плода.

— Так что, ребенок был живой? — не понимает судья.

— Нет, мертвый но, даже обезглавленный, он еще проявлял признаки жизни, затухающее сердцебиение. Вот поэтому я считал, что тимус пересажен от живого плода.

Второй истории болезни не потребовалось, стало ясно, что семимесячных не было.

— Так вот, — сказал я, — выбросьте из обвинения двух семимесячных, а остальные но объекты права.

Адвокат говорил о чем-то постороннем, не по существу моего дела.

Суд ушел на совещание. Приговор подтвердил обвинение, уменьшив количество «убитых» детей. Десять лет лишения свободы по статье убийство. А я был уверен, что меня освободят тут же после суда.

Почти в шоке меня отвезли в городскую тюрьму, где я встретился с адвокатом. «Все хорошо, — сказал он, — нужно смириться». «Я буду писать кассацию, должны же, наконец, разобраться в этой абракадабре», — помня его выступление в суде, с недоверием сказал я. «Вряд ли кассация целесообразна, — подсказал защитник, — я бы этого не сделал». «Он тоже мне враг,— подумал я, — одна шайка-лейка».

На следующий день меня повезли в колонию «Веселая балка», что вблизи Волго-Донского канала. Показалось не страшно, поручили прием больных в амбулатории. Все заключенные с уголовными статьями, воров немного, больше указники, прогульщики, абортмахеры и другие. От канала слышится духовая музыка, великая стройка закончена, ждут Сталина. В зоне стенгазета, прославляющая подвиги строителей-комсомольцев. Я написал кассацию, по-видимому, резковато, как умел. Вызвал начальник колонии, свежий человек не может понять, за что меня судили, кого я убил?

Через неделю два строгих конвоира забирают с вещами в «воронок» и препровождают в центральную тюрьму. В проходной какой-то майор предъявляет мне определение на мою кассацию из военной коллегии Верховного суда Союза ССР, Приговор по статье 136 отменяется, и дело направляется па доследование с квалификацией по статье 58 пункт 7. Ясно видна подпись Рюмина, чипы его я забыл.

Что за ужас, ведь спрашивал у адвоката, может ли кассация ухудшить мое положение, он ответил: «По закону нот». Снова перевели во внутреннюю тюрьму НКВД, теперь все хуже, даже вспоминать не хочется.

Доследование — это однократный допрос у следователя Колесникова. «Вам, — сказал он, — инкриминируется обвинение в подрыве советской медицинской науки, статья 58 пункт 7, вредительство. Подписывайте окончание следствия». Я возразил: «На этот раз, хоть убейте, не подпишу». Копию обвинительного заключения по 58-й статье выдали на руки. Жду страшного суда.

Явился адвокат, сказал: «Плохие дела, и не рассчитывайте на мою защиту. Но я принес разрешение передать вам от жены

теплую одежду и продукты. Ваша мать умерла. Больше ничего сказать не могу».

Суд Военного трибунала МГБ происходил в помещении «желтого дома». Там сидели свидетели и те же эксперты из Москвы. Они прилетели в третий раз, оплачивать их командировки возложили на меня.

Нужно было только видеть антипатичные лица судей и все это позорное судилище. Вызвали свидетеля, спрашивают:

— Видели, как подсудимый вынимает железу у живых детей?

— Выкидышей, — подсказывает свидетель.

— Отвечайте на вопрос, — гремит судья.

— Видала, — тихо отвечает медсестра моего отделения. Но вот вызывают Кумскову, пожилую женщину, одну из тех, кто выздоровел после подсадки тимуса. Четко она рассказывает:

— Я простая женщина, мать и жена. Иисус Христос дал мне жизнь, а Павел Борисович дал мне ее второй раз. Я понимала, что уколы морфия делают перед смертью. А что доктор мне подсаживал, не знаю, но теперь я здорова.

У судей и экспертов были неопровержимые доказательства запущенности ее болезни. Кто-то задал вопрос:

— Почему вы отказались от осмотра врачами-экспертами?

— Я же вижу, — ответила она, — с кем имею дело, да вы специально повредите мне, чтобы сказать: не вылечил Павел Борисович.

Она прожила долгую жизнь, пережила всех своих родственников, после освобождения я с ней встречался и демонстрировал ее на заседаниях научного общества.

В зале суда сидел следователь, капитан НКГБ Колесников. Экспертов на этот раз ничего не спросили. Когда я получил последнее слово, судья и прокурор оживленно беседовали, меня не слушали. Стенографистка перестала записывать, хотя я обращался к суду с просьбой записать то, wo я говорил. Вынесли окончательный приговор.

ПРИГОВОР

ИМЕНЕМ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

17 октября 1952 года Военный Трибунал в/МГБ Северо-Кавказского округа в закрытом судебном заседании в городе Сталинграде в составе:

Председательствующего — полковника юстиции ЖУРАВЛЕВА

Народных заседателей — майора госбезопасности МАКСИМОВА и майора госбезопасности РОМАНОВА

При секретаре ст. лейтенанте юстиции — РАМЗАЕВЕ

С участием Военного Прокурора в/МГБ Сталинградской области подполковника юстиции ГОЛОВАНЧИКОВА и адвоката   -СОЛОМОНЬЯН

А также экспертов профессоров БОДЯЖИНОЙ, НИКОЛАЕВА и областного судмсдэкспсота врача ИЕВЛЕВОЙ.

Рассмотрев дело по обвинению Кремер Павла Борисовича, 1918 года рождения, уроженца города Одессы, еврея, из семьи служащего, гражданина СССР, с высшим медицинским образованием, исключенного из рядов Коммунистической партии Советского Союза в связи с данным делом, женатого, ранее не судимого, в преступлении, предусмотренном ст. 58-7 УК РСФСР.

ПРИГОВОРИЛ:

КРЕМЕР Павла Борисовича на основании ст. 58-7 с санкции ст. 58-2 УК РСФСР подвергнуть лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 25 двадцать пять) лот, с конфискацией всего имущества и поражением в правах по п. п. «а», «б» и «в» ст. 31 УК сроком на пять лет.

Лишить Кремер медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»

Срок отбытия наказания по настоящему приговору исчислять с 14 марта 1952 года. Судебные по делу издержки возложить на осужденного.

Меру пресечения осужденного КРЕМЕР оставить содержание под стражей. На основании ст. 472 УПК РСФСР, приговор окончательный и обжалованию не подложит.

После суда трибунала моя жена Анна Львовна Склярова послала письмо другу моих юных лет Филиппу Сахно. Наши с ним судьбы разошлись противоположно по окончании института. Он участвовал в Отечественной войне старшим врачом полка, начальником хирургического госпиталя. После войны его перевели в систему ГУЛАГа начальником санотдела Тагиллага, затем в спецгоспиталь военнопленных японцев. Когда он получил письмо, был начальником санотдела п/я 20.

Получив письмо, мой сокурсник и друг показал его нашим учителям: заведующему кафедрой акушерства Симферопольского мединститута профессору Тарло и профессору патологической анатомии Браулу. Они безапелляционно заявили, что обвинение в убийстве — абсурд и глупость. Тогда Сахно написал письма в ЦК КПСС, Генеральному прокурору СССР, в которых на основании заключения профессоров и здравого смысла доказывал несправедливость приговора, требовал привлечь прокурора и суд к ответственности за фабрикацию дела либо себя за клевету. В ответ на письма был поставлен вопрос о возможности

пребывания автора письма на службе в п/я 20, учитывая его особый режим.

Но Филипп продолжал хлопотать, он обратился в санитарный отдел ГУЛАГа в Москву к полковнику модслужбы Лойдину и просил его в доверительной беседе перевести ЗК врача-рентгенолога Кремера в лагерь при п/я 20, т. е. к себе. Полковник боялся, отказывался, но потом пообещал разыскать и направить. Через некоторое время он показал справку из какого-то лагеря: врач Кремер умер от туберкулеза. «Может быть, он сам ее написал», — подумал мой друг и продолжал ходатайства. Он попросил генерала Царевского, и тот позвонил секретарю Сталинградского обкома КПСС Пчелинцеву, своему давнему знакомому, после чего сказал Филиппу, что помочь ничем нельзя. «В Москве, — сказал он, — раскрыта группа врачей-«врагов народа». Может быть, твой бывший приятель из того же дела? Забудь о нем, это очень тяжелое обвинение, впутываться в него нельзя».

НА ЭТАПЕ

«Наверное, это конец, — думал я, — двадцать пять лет лагерей, пять лет ссылки и столько же лишения прав». И все-таки в глубине сознания теплилась надежда: что-то должно случиться, что спасет меня.

Мой брат Петр в девятнадцать лет писал с фронта: «Я буду тяжело ранен, но останусь жив». Он был убит в 1943 году, как и многие ребята его возраста.

Главные эпизоды моей жизни лихорадочно роились в памяти, когда я шел мрачными коридорами подвальной тюрьмы НКГБ. У выхода за большим письменным столом сидел грузный энкавэдист, а рядом стоял мальчишка, тоже в форме. Ученик, должно быть. Вероятнее всего, из семьи чекистов, как они любят себя называть. Понимают, какую скверную службу несут, потому и прикрываются ореолом революционных лет.

В квадрате внутреннего двора стояла грузовая полуторка. В кузове на коленях друг у друга в два ряда спиной к кабине сидели заключенные, сзади два конвоира с автоматами. Я тоже вскарабкался туда, сел на колени и ко мне еще один осужденный. Неудобно, тяжело, затекают ноги. С лязгом открываются железные ворота. И вот он перед глазами, знакомый и дорогой сердцу город. Как давно я его не видел! Спускаемся к Пионерке, затем поднимаемся по Кулыгиному взвозу и едем по Рабоче-Крестьянской. На перекрестке остановились. Узнаю идущего навстречу по тротуару знакомого хирурга. Славный он человек. Но что

это? Увидев меня, отворачивается и почти бежит в обратном па-правлении. Надо же, как испугался. А я-то ожидал от пего сочувственной улыбки, которая так необходима мне в эти минуты.

Прибыли па станцию Сталинград-2. Пассажиры, как обычно, спешат на электричку. А вблизи арестантского столыпинского вагона выгружают пас, ставят на колени. Начальник конвоя принимает по списку; фамилия, статья, срок? К уголовникам конвой относится лучше. И называют-то их «социально близкими». Другое дело мы, контры, «социально далекие». Наша 58-я статья, срок двадцать пять лет, по существу, смертный приговор. И обращение с нами соответствующее.

Окинув безразличным взглядом, начальник что-то сказал конвойному, после чего меня отвели в единственное купе в конце вагона с зарешеченным окном, тремя полками, перегородкой и замком. В купе уже были два человека. Остальной вагон до отказа набит уголовниками. Они угрожали нам через перегородку. Но мы враги народа, за нами усиленная охрана, потому и отдельное купе.

Утром и вечером водили на оправку, без умывания, хотя у меня были с собой мыло и полотенце. На завтрак нам полагался кипяток и пайка хлеба в 400 граммов на весь день. Баланда из отрубей с мукой на обед и такой же ужин. Так что деньги, переданные мне после суда, были очень кстати. Еще в тюремном магазине я купил немного каких-то продуктов, чем и поделился со своими попутчиками.

Подъехали к большому городу, это Свердловск. Уголовники сказали, что тут будет большая пересылка на этапы всех направлений в лагеря ГУЛАГа. Ночью был проведен очередной шмон. Затем нас пересчитали и на станции передали другому конвою с собаками.

Тюрьма, железная дверь с глазком и закрытым окошком. Нас втолкнули в огромное помещение. До потолка многоярусные нары, Они все заняты, забит даже пол в углу около большой параши. Полумрак, грязь, вонь от параши, но все же терпимее, чем было в вагоне. Слева от двери я заметил сидящего на кожаном чемодане мужчину среднего возраста, аккуратного, в шляпе, с интеллигентным лицом. Бородка старомодным клинышком, пенсне, чистый костюм и, что самое удивительное, галстук и запонки на цветной рубашке. Я присел на свой рюкзак около него. Грязный, небритый, я чувствую, как от меня несет. К тому же меня продуло в поезде, и мой носовой платок хуже половой тряпки. Сам себе противен, никогда таким не был. Первым заговорил аккуратный сосед.

— Вы, наверное, из интеллигенции, из новоиспеченных врагов па рода?

— Да, я врач-онколог и гинеколог со статьей 58-7, двадцать пять лет.

— Вот они, первые ласточки, — оживился мужчина. — Это будет разветвленное дело врачей, евреев-вредителей и убийц, как его описывают в газетах.

От него-то я узнал о подробностях этого нашумевшего, как оказалось, дела. Фамилия следователя Рюмина из Главной военной прокуратуры, раскручивающего дело врачей, также фигурировала в моем определении.

Он рассказал свою историю, открыто ругая Сталина и его политику. Я насторожился. Хотя в нашей семье не любили Сталина и его режим, были уверены в невиновности отца и многих других наших знакомых, арестованных в 1937 году, но открыто, во весь голос ругать его показалось подозрительным. Я еще не знал тогда, что прибавить срок к 25 годам не могут. Вот многие и говорили то, что думали. «Но провокатор ли on, — подумал я. Что-то слишком разговорчивый и чистенький. Может быть, подсаженный стукач? Никому верить нельзя», — вспомнил я лагерную заповедь. Поднялся и ушел от него. По лестнице забрался на самые высокие нары в углу. Там сидели три рослых человека, разговаривали по-украински, без мата, следовательно, не уголовники. Вынул из рюкзака бедные запасы сухарей и карамельки.

— Пойду за кипятком, — сказал один из них, взял и мою кружку.

Принес слабо окрашенную горячую воду. Второй вынул из мешка толстый кусок с розовинкой сала, посыпанного крупной солыо и завернутого в чистую тряпочку. Откуда-то извлек тонкий, похожий на сапожный, без ручки острый нож. Как только он его прятал при обысках?

— Хлеба у нас нет, так возьмем у вас по паре сухарей, а в обмен угостим салом, — сказал владелец ножа.

Размочили сухари, сало оказалось очень вкусным, жаль, маловато, по одному кусочку на каждого. Остальное завернули и спрятали.

В это время послышалось хлопанье железных дверей и громкий говор. В пересылку втолкнули мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, румянощекого и более полного, чем это бывает в его возрасте. Таких мальчишек втягивают в шайки грабителей, воры, как правило, ставят их «на атасе». Вот они первыми и попадаются, за что дают им по пять лет. Мне приходилось видеть их дальнейшую печальную судьбу.

На полу под парами уголовники сражались в карты, сопровождая игру отборным матом. При появлении мальчишки трое из них сразу же подскочили к нему. «Здравствуй, наша девочка любимая», — заговорил один слащавым голосом. А мальчуган и впрямь нежный, женоподобный. «Я мальчик», — стесняясь ответил воришка. «Ничего не боись, мы тебя будем защищать и кормить, айда к нам», — продолжал тот же со слащавым голосом. И, схватив мальчика за руки, потащил под нары. Началась возня, поднялся смех, потом послышался детский плач, который вскоре утих. Похоже, зэки закрыли мальчику рот.

— С него стягивают штаны и будут насильничать, — сказал мой новый сосед.

— Но это черт знает что, надо спасти мальчишку, — возмутился я.

— Ты же видишь, никто не встревает, а здесь сотни человек. Не хочешь умереть на этапе, не вмешивайся в дела блатных.

— Глазок работает исправно, охрана все видит и тоже не вмешивается, — добавил другой голос из полумрака.

Следующий этап в неизвестном направлении. Куда-то прибыли, снова окружил конвой с собаками, холодно, снег, хорошо, что я тепло одет. Загоняют в тюрьму, узнаем, что мы в городе Со-ликамскс Молотовской области. В камерах, правда, по тесно, но общество из уголовников. Тут первая баня и дезинфекция за весь этап. Довольствуюсь тем, что уголовники пока не обращают на меня внимания. У воров свои дела.

У одного из них оказались с собой чистая тетрадь и карандаш, я выменял их на что-то и принялся писать о моих медицинских лечебных экспериментах с обнадеживающими результатами по лечению рака. Хотелось сохранить результаты исследований. Мне повезло: удалось даже отправить их домой по почте. Конечно, в сталинско-бериевские годы это не имело никакого смысла, и все-таки надежда теплилась.

«Выходи с вещами», — раздается команда. Мне нездоровится, обостряется болезнь, которую я носил шесть лет, болит грудная клетка. Но команда дана, и мы слепо ей подчиняемся. Погода снежная, морозная. Тихо. В этапе человек двадцать. Идем пешком, вещи везет лошадь, запряженная в сани. Куда ведут — не знаем. Так прошли километров десять или двадцать, кто-то захромал, его посадили в сани, а там он начал замерзать и громко стонал. После длительной неподвижности очень тяжело быть весь день па ногах. Почти ничего не ели, мучила жажда. Мои продукты закончились, остатки почистили воры в Соликамске.

Наконец лагерная зона, и мы ей рады — устали. Деревянный сруб пересыльной тюрьмы. Нас принимают, пересчитывают:

статья, срок? Впереди меня типичный бандюга: (Десять лет дали ни за что, гражданин начальник». — «Врешь, паскуда, — миролюбиво говорит охранник, принимающий этап, — ни за что двадцать пять лет дают, а твою десятку — за бандитизм». Точно подмечено в этом энкавэдистском юморе.

В камере железная печурка, тепло и даже достаточно светло. Нары двухъярусные. Их мне предстоит разделить с десятью зэками — все воры. Стены камеры сплошь исписаны, но читать некогда. Хлопает окошко в двери, раздают баланду: хлеб и по куску горбуши. Ужин на редкость вкусный.

Я завалился спать на верхних нарах в углу. Ворье занялось изготовлением самодельных карт. С помощью трафаретки из картона, хлебного клея, газет, жженой резины от подошвы и крови из пальца они быстро наклепали целую колоду и, усевшись на полу у печки, начали играть. Я моментально уснул.

Сколько спал, не знаю, но проснулся от крика: «Я не сука, я еще не в законе, я воришка из Одессы». Незаметно подсматриваю. Двоих воров остальные держат за руки за ноги, те вырываются. Пожилой пахан твердит: «...Мы все знаем, вы суки, падлы из Воркуты, казнить будем». Он спокойно складывает карты, снимает портянку, сохнувшую у печки, и набрасывает одному из них на шею. Остальные затягивают. То же проделывают со вторым. Задушили обоих. Зрелище страшное: синеющее лицо, губы, уши, глаза навыкате, предсмертные хрипы продолжались десять-пятнадцать минут. Затем мертвых раздели и засунули под нары, так чтобы видны были только стопы, а сами продолжали играть, как будто ничего не произошло. Тогда я еще не знал о непримиримой войне воров в законе с суками, то есть нарушившими их воровской закон. Наказанием была только казнь. Я не на шутку испугался этих недочеловеков и не мог больше заснуть, прислушивался, и оказалось не напрасно. Кто-то потянул меня за ногу: «С тебя все проиграли. Давай выкладывай сюда все: шубу, рубаху, валенки, все». На мои нары полетели грязные лохмотья: рваная стеганка и такие же ватные брюки, разбитые ботинки и рубаха, все самое худшее, что у них было. Я остался в трусах и майке, рюкзак тоже забрали.

«Это гибель, — ясно осознал я. — Замерзну завтра же на первом этапе. Сопротивляться тоже бесполезно, прикончат не задумываясь, как тех». И все-таки я решил защищаться. Приглушив в себе страх, стал громко говорить: «Конечно, в этой одежде я не смогу дойти, скорее всего замерзну, погибну. Но если, дай бог, я все же спасусь и меня как врача определят в лазарет, то я, будьте уверены, смогу вам отомстить. Дам смертельную дозу лекарств или вместо глюкозы пущу воздух в вены, я многое могу

придумать. И мне за это ничего не будет, к двадцати пяти годам добавить уже нечего». Говорил я, конечно, больше для себя. Но, как ни странно, сидящие на полу замолчали, внимательно вслушиваясь в каждое слово.

— А чем докажешь, что ты лепила ? — спросил пахан. И тут я подумал, что моя жизнь может быть спасена благодаря присущей мне предусмотрительности. После следствия и суда осужденным выдавали на руки копии их обвинительных заключений и приговора, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, в расчете на то, что сохранить их невозможно. Бумаги, как правило, выкуривались либо отбирались при шмоне — обыске. А мне все же удалось их припрятать. Пригодилась швейная игла, подаренная одним зэком в тюремной камере, нитки выдернул из рубашки и, распоров манжеты брюк, вложил туда бумаги, после чего аккуратно зашил. Сохранились они и до того дня.

— Чем докажу? — уверенным голосом переспросил я. — Возьмите брюки и распорите манжеты, тогда и убедитесь.

Достав бумаги, они прочитали: «Врач Кремер, зав. гинекологическим отделением больницы № 6 города Сталинграда...».

— Ну и дела, как есть лепила, отчего ж ты раньше но сказал? — выговорил кто-то из них примирительным тоном.

— А ты меня спрашивал? — бодрым голосом вторю я, понимая, что самое страшное уже позади.

Тут же со словами: «Лови свое барахло» они бросили мне мои вещи, а я вернул им их тряпье.

— Только, лепила, помни нас, держись воров, тут наша власть, — чуть ли не по-дружески напутствовали они меня. И в знак признания сунули мне полбанки рыбных консервов и сухарь.

Так нежданно-негаданно для меня состоялась сделка моей совести с укладом воровской братии. Потом я узнал, что врачи в лагере у зэков в почете. Красный Крест — единственное место, где можно спастись, где зэк более или менее защищен.

Затемно застучали двери камер. В нашу вошли три надзирателя с досточками для записей, пересчитывали. Тут выступил вперед пахан-законник, средних лет, сутулый, кряжистый, с грубым лицом: «Двое чахоточных сдохли от болезни, вот лепила свидетель, — сказал, обращаясь в мою сторону. — Они всю ночь звали на помощь, а вы, гражданин начальник, не пришли». Я понял, что наша группа состоит из больных туберкулезом легких и следует в лагерную больницу.

«Задавили, падлы позорные, — буднично сказал надзиратель, заглядывая под нары, где лежали трупы. — Вот доложу рапортом опору, раскрутит он тебе срок». Это были лишь слова, коли-

чество заключенных в камере совпало, больше же надзирателю ничего не нужно.

Следующая пересыльная тюрьма. И последний, самый тяжелый для меня переход. Я вконец обессилел, рюкзак нес сам, так как сани нас не сопровождали. Мне казалось, что я упаду, и пришлось попросить помочь рядом шагавшего пахана. Он взял мою поклажу, а конвоир, заметив наш разговор, заорал: «За разговоры и передачи стрелять буду без предупреждения!» Конвой тоже устал и злился.

Наконец дошли до лагпункта, обнесенного высокой оградой из колючей проволоки в три ряда, вышками с вооруженными солдатами по углам. Холодно, долго стоим, переминаемся с ноги на ногу. Идет смена охраны. Нас привели трое солдат срочной службы внутренних войск с двумя свирепыми собаками. Вместо них пришли новые конвойные, какие-то странные вооруженные типы. Они старше солдат, в шинелях без знаков различия, видны места отпоротых погон, треухи без звездочек, валенки. Их шесть человек, похоже, что есть среди них пьяные. Один заорал хриплым голосом:

— Кто тут комсомольцы и коммунисты, выходи к стенке, стрелять будем, — и громко захохотал.

— Кто они? — спрашиваю у соседа, не поворачивая головы.

— Власовцы, они тебе покажут гроб с музыкой, — слышу в ответ.

Подходим к вахте, на воротах, как и в Бухснвальде, лживый лозунг крупными буквами: «ударный труд —ПУТЬ К ДОСРОЧНОМУ ОСВОБОЖДЕНИЮ».

В НЫРОБЛАГЕ

Всех провели через вахту лагерной командировки Бубыл, туберкулезной больницы Ныроблага, меня же завернули в дежурку. Там сидел за столом майор госбезопасности грузинского вида и просматривал мои документы. «Вы знаете, где находитесь?» — не здороваясь, начал он. Я отрицательно покачал головой и еще под впечатлением угрозы власовца неожиданно для себя сказал: «Товарищ майор, что это за выкрики конвоя о расстрелах комсомольцев и...» — договорить не успел. Энкавэ-дист, он был онером, взбеленился и заорал: «Мать-перемать, тамбовский волк тебе товарищ! Научу тебя тут, кто ты есть!» «Извините, начальник, — зашептал я, — какой же вы мне товарищ, я понимаю, оговорился, простите».

«Ты в Ныроблагс, он организован с первых лет советской власти, — успокаиваясь, сказал опер. — Никто с 58-й статьей отсюда но освобождался, не смей писать всякие там жалобы». «А как же Честный труд — путь к досрочному освобождению»? «Этот путь не для таких, как ты».

Надзиратель отвел меня в барак, показал кровать в большом помещении, все же больница, не нары. Контингент всего Ныроблага примерно сто тысяч человек, много туберкулезных и венерических больных. Их изолируют в отдельные лагпункты: туббольницу и венбольницу, но столько для лечения, сколько для изоляции, беспокоясь, в основном, чтобы не заразились охрана и вольнонаемные.

Тех, кто покрепче, посылали на лесоповал и другие работы, больные ничего не делали, почти не лечились, многие умирали. На лагпункте было около семисот человек.

Лагпункт Бубыл отличался от других лагпунктов. Расположен на возвышенности, ограждение и вышки с солдатами немного ниже. Виден поселок и речка Бубылка, приток Вишеры, где-то далеко впадающей в Каму. На реке стоит какой-то знакомый по виду пароход. Сказали, что это «Роза Люксембург», прибыл до сплава леса с продуктами из Сталинграда. Защемило сердце, не так давно на этом пароходе переезжал из города на Бакалду в прекрасном настроении, с хорошими друзьями. Теперь все и навсегда пропало, ничто не мило. Двое суток пролежал на койке, пайку хлеба и еду приносили дежурные. Мной не интересовались, и я не заговаривал. Рано утром приходил дежурный надзиратель с нарядчиком, некоторых выгоняли на работу, вся канцелярия на белой досточке, пишут карандашом, на следующий день соскабливают.

На третьи сутки, утром, вышел знакомиться со своей клеткой. Один из бараков — хирургическое отделение, похожее на наши районные больницы. На порожках сидел коренастый мужчина, старше меня, в толстой вязаной кофте, со стриженой головой, без шапки. Он окликнул меня.

— Подойдите сюда, мне сказали, что прибыл заключенный врач, это о вас?

— Наверное, — ответил я, — с кем имею честь?

— Зэки проще обращаются друг к другу, но вы еще необразованный. Я Митропольский Игорь Васильевич, хирург, а вы кто? Впрочем, не на улице, приходите ко мне вечером, за вами зайдет мой шнырь.

Мне понравился этот доктор. За мной пришел щуплый литовец средних лет и проводил в комнату Митропольского в бараке хирургического отделения. Обстановка домашняя, коврик нал

кроватью, но самое примечательное — накрытый стол: хлеб, масло, варенье, рыбные консервы в открытой банке, селедка, горячий чайник на электроплитке.

— Я непьющий, а вам могу предложить стопочку, все же хирургическое отделение. Удивляетесь? Выложил все, чем богат, знаю, как порадовать зэка, — сказал мой новый знакомый.

— Мне водки не надо, а от остального не откажусь, — сказал я.

— Знаю, что вы по 58-й статье, потому буду откровенным, — сказал Игорь Васильевич, — а вы пока закусывайте. До войны я работал в Москве в институте Склифосовского вместе с Борисом Петровским, талантливым ученым и хирургом.

— Это не вы с ним написали книгу «Спинномозговая анестезия»? Я ею пользовался.

Митропольский заулыбался:

— Мы, конечно, даже больше, я, как это бывает, когда общая работа с шефом. Итак, жил с мамой в Москве, она заслуженная учительница РСФСР, награждена орденом Ленина. Отец мой — белый офицер, расстрелян в первые годы революции. На войну я пошел сразу, добровольцем, хирургом медсанбата. Вскоре раненным был взят в плен. Работал в лазарете для русских пленных, но какая-то мразь после того, как я отказался служить в РОА^[1], донесла на меня, что я московский коммунист. А меня из-за отца не то что в партию, в пионеры не принимали, да и у меня такого желания но было, понимал, что творится в России. Меня за химо и в специальную тюрьму для особо опасных вермахту, на острове Энгелей, что вблизи Норвегии. Чудом удалось бежать, охрана там пьянствовала. С напарником на лодке добрались до берегов Норвегии, рассказали о себе, немецкий язык они знают. Вступил в армию короля, она освобождала свою страну от немцев. После войны вернулся на свою работу в институте. Так тот же самый подлец, сидевший на Колымской каторге, заявил, что знает врача Митропольского, агента фашистов, который вербовал в РОА и т. д. Меня арестовали, и Особое совещание присудило десять лет по 58-й статье. Нонсенс! У фашистов я был коммунистом, а у коммунистов — фашистом, хотя ни тем, ни другим я не был. У нас с вами одна надежда, я видел Сталина на трибуне, он дряхлый — долго не протянет.

— Неужели вы думаете, что соратники Сталина лучше его самого, — подумал я вслух.

Затем я ему подробно рассказал о себе и наконец выговорился. Если бы не бумаги следствия и суда, он бы мне не поверил.

Поиграл он на скрипке, было поздно, мы простились. Крадучись, добрался до своего барака и крепко уснул.

Наутро я обнаружил, что обо мне знают многие. Возможно, воры с пересылки сообщили или Митропольский рассказал.

После завтрака в палате, так тут называли камеры, ко мне зашел высокий худой мужчина с интеллигентной внешностью — Петр Николаевич Александров. Я ему коротко рассказал о себе, а он — мне. В прошлом цирковой артист, политический сатирик Бим-Бом, аферист. Он был умен, с чувством юмора, чего нам очень не хватало. Пока был голос, выступал в КВЧ (культурно-воспитательной части) с политическими юморесками, разоблачающими загнивающий капитализм и врагов народа, сам же над темой своих выступлений смеялся. Он посвятил меня в жизнь командировки Бубыл.

— Вот это бегает и жестикулирует шобла, подонки, воров в законе на командировке мало, все они больны туберкулезом, но пакостники, способны на любую подлость. Меня они беспрекословно слушают, как пахана. Лагерная администрация, кроме вольнонаемных и служащих НКВД, состоит из «социально близких», т. е. уголовников. Зэки с 58-й статьей, по возможности, не привлекаются, их направляют на физическую работу. Главный начальник для работяг — расконвоированный нарядчик. На Бубыле это отпетый бандит в законе из Литвы. От него зависит все: какую норму назначить, на какой труд направить — тяжелый (ТФТ) или средний (СФТ). От него зависит сама жизнь.

К лагерному начальству из заключенных, как их называют, лагерные придурки, относятся повара, портные, бухгалтерия и другие. Они с уголовными статьями. Каждый придурок выбирает себе шныря-шестерку.

— Врачи — тоже лагерные придурки. Тут два босса: Митропольский, порядочный человек, но и у него случаются истерические взрывы. Доктор Шейхман, вздорный и опасный человек. Он сидит по указу за воровство: бывший полковник медслужбы, начальник военного госпиталя, вместе с шофером поймали в степи и зарезали корову, не для себя, больных кормить было нечем. За это — семь лет лишения свободы по указу, В нашей больнице он первое лицо, к нему прислушивается начальство. Врач-рентгенолог, подпевала Шейхмана, безликий человек, за что сидит, не знаю. Юрий Иванович с 58-й пункт 10, умный, любитель анекдотов, за что и сидит. У него заканчивается срок, и он будет на положении ссыльного врача в этом же лагере. Начальник санитарной части больницы Мартын Мартынович Гоппе, немец, говорят, что он бывший профессор Саратовского мединститута. Работой своей он не интересуется, мы его редко видим. Срок

свой отсидел и теперь ссыльный, живет в селе со своей семьей. И еще молодая докторша Мария Ивановна, направленная на работу в ГУЛАГ НКВД после окончания молотовского мединститута. Некрасивая девушка, всему верит, не сомневается в том, что ее окружают враги народа. Над ней посмеиваются, а она восторгается книгами «Белая береза» и «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского.

У меня закружилась голова от этих сведений, но я ожидал еще худшего, все-таки порядки больницы отличны от рядового лагпункта.

За мной пришел шнырь Шейхмана и позвал на прием в амбулаторию. Разговор только о моей болезни, врач сказал, что постарается восстановить пневмоторакс, и направил на просвечивание. Рентгенолог смотрел неграмотно, не поворачивая. Так нельзя определить газовый пузырь. Шейхман поддувал плохо, по-моему, не там где надо. Тычет иглой и говорит: «Не к Игорю Васильевичу нужно было подходить с самого начала, а ко мне, доктор Крамер. Я тут все решаю, а не он». Я промолчал, он мне не понравился. Шейхман с Митропольским не ладили, только здоровались, не более. Пробовал ближе познакомиться с ним, но он такой напыщенный дурак и говорит с апломбом.

Однажды с Петром Николаевичем, гуляя по зоне, подошли к отдаленному бараку, откуда раздавались крики и стоны. «Это психизолятор, — объяснил он, — шейхмановская вотчина. Палата № 6 у Чехова — это благодать еще по сравнению с ним. Там сидят несколько душевнобольных, впрочем, кто им диагноз поставил, этот недоучка? К ним приставлены в качестве санитаров несколько воров-садистов. Они их кормят, якобы ухаживают, а на самом деле издеваются: быот, насилуют, приглашают других воров. Нет ни контроля, ни милосердия, лишь бы они были живы. Выпускать их из изолятора не разрешается. Даже повеситься им невозможно. Шейхман туда не заходит. Митропольский все это подтвердил и не рекомендовал сближаться с Шейхманом.

По вечерам мы с Митропольским читали друг другу лекции: я ему по акушерству и гинекологии, а он мне по хирургии. Это были лучшие вечера моего пребывания в лагере. Игорь Васильевич конспектировал мои лекции, приходили другие врачи, кроме Шейхмана.

Я стал привыкать к суровой лагерной жизни. Успокоились нервы, прибавил в весе, кормили лучше, чем в тюрьме. Для слабых больных, в том числе и мне, назначили УДП (усиленное дополнительное питание), которое в лагере называли «умрешь днем позже». Как ни удивительно, меня спасал туберкулез. Если

бы не болезнь, направили бы на лесоповал, тяжелый физический труд. Я, непривычный к нему, погиб бы в самые короткие сроки. Если в лагерь приходили старые или больные заключенные, они были в лучшем положении, чем здоровые люди.

К работе врача меня не привлекали, но я заходил на прием, когда там работала молодая докторша. Она, видимо, не сомневалась, что я сижу правильно, но, хотя я и враг народа, относилась, как мне показалось, с жалостью.

В лагпункте постоянно были ЧП. Смертельные легочные кровотечения, кого-то проиграли уголовники или зарезали и т. д. Как-то днем я заглянул в КВЧ, туда недавно провели радиоточку, и увидел страшную картину: на стуле сидел молодой заключенный артист — голова набок, губы обескровлены, на полу — лужица от непроизвольного мочеиспускания. Он повесился на шнуре от репродуктора. Это был не первый случай, ему не придали значения, каждый сам распоряжается своей жизнью.

Несколько дней я обстоятельно писал жалобы на имя Генерального прокурора Союза ССР и Председателя Верховного Совета Союза. Я доказывал, что еще можно сомневаться, убил или не убил, из-за фальсификации экспертизы, но при чем вредительство — 58-я статья? Переписка была формально запрещена, но Митропольский отправлял и получал корреспонденцию через вольнонаемную медсестру из его отделения, жившую в поселке с «моим власовцом», как она называла своего мужа.

С начальником санчасти я только однажды встречался в хирургическом отделении, куда меня тянуло смотреть операции, которые делал Митропольский со своими помощниками. Поэтому я удивился, когда он вызвал меня в свой кабинет. Прежде всего предупредил: «Все, о чем я вам скажу, это строгая тайна от всех, в том числе и от вашего приятеля Митропольского. Я узнал, что в нашем лагере, по-видимому, как и в других местах, могут быть организованы еврейские погромы. Это связано с делом врачей-евреев из Кремлевской больницы. Вы, может быть, знаете, что в Ныроблаге, кроме оперуполномоченных, почти все начальство заменили на евреев. До этого они работали в крупных городах, в кадрах НКВД, там остались их семьи. Из источников, которыми я располагаю, мне стало известно, что, организовав погромы, они докажут свою лояльность». — «Но я же не еврей, — доктор Гоппе». — «Прекратите эти разговоры, по вашим документам вы еврей, как я немец. Завтра я вас переводу в палату гортанного туберкулеза, там самые тяжелые умирающие больные, там скверно, но туда боится заходить даже охрана, потому безопасней. Койка самая последняя к стене, это небольшая гарантия от неприятностей, но все же!»

Настало для меня трудное время. Это был длинный, узкий барак, где вплотную одна к другой стояли кровати в два ряда с проходом в середине. Грязь, духота, зловоние, умывальника в помещении нет, его негде поставить. Уборная во дворе. Дымит железная печка, на койках сидят и лежат зэки. Одни играют в карты, кто-то бренчит на мандолине. Никто не обращает внимания на тяжелых больных. Дежурный везет по проходу тележку с едой. Грязными руками раздает пайки хлеба, режет селедку и раздает по половинке. Потом слегка сладкий чай, сильно воняет рыбой. Тошнит от всего.

Изредка по вечерам я украдкой приходил к Игорю Васильевичу, мылся в ванной комнате для больных; воду грел симпатичный литовец-шнырь. Митропольскому казалось, что я в таких условиях оказался из-за козней Шейхмапа.

В палате умирающих я провел долгие шесть месяцев, но был один приятный перерыв. Я заболел почечной коликой, и врач Мария Ивановна направила меня в хирургический стационар. Там создали хорошие условия: отдельная палата, удобная кровать, нормальное питание. Лечили уколами атропина, обезболивающими и грелками. Стал выздоравливать.

За последние месяцы я восстановил в памяти и на бумаге свою идею о роли вилочковой железы в организме человека, один из моих знакомых зэков переплел отдельные листки в книжку.

В начале марта 1953 года жизнь в лагере нарушилась. Отключили радиоточку, не приносили газет. Охрана не показывалась, даже пересчитывать перестали. Наконец объявили о кончине Сталина. Радость охватила заключенных. Все вышли из бараков, многие целовались со слезами на глазах от радости, как в День Победы над фашистской Германией. Кто же будет вместо него, неужели Берия? Это предположение поддерживали люди в форме, чекисты, как они себя называли. Они были растеряны, режим ослаб, всех выпустили из штрафного изолятора. Гоппе перевел меня на прежнее место.

Вылощенный опер сказал мне, что, несмотря на мою тяжелую статью, он взял на себя ответственность разрешить мне работать по специальности, врачом в амбулатории Северного лагпункта. Я не обрадовался. Прощаясь, Игорь Васильевич, только что приехавший из командировки Знаменка, куда его вызывали как хирурга, рассказывал:

— Ужасные там условия. Наш лагерь штрафной, а этот лагпункт — тюрьма в тюрьме. Там самые оголтелые и озлобленные уголовники в законе. Там же группа заключенных военных, фронтовиков, старшего комсостава. Бывший полковник органи-

зовывал самооборону от уголовников. Они ночью привязали его к нарам, кляп в рот и казнили пиками — заточенной на конце толстой проволокой. Они с силой пронзают человеческое тело: грудь, живот, половые органы, пока не умрет. Это похуже фашистской газовой камеры. Смерть наступает в страшных мучениях от болевого шока. Кровотечения не возникает, потому что эластичные кровеносные сосуды не прокалываются. Труп выбросили, на его теле было около шестидесяти колотых ран. Все волосы были кипенно-белыми, даже ресницы.

В новом лагпункте меня встретила молодая красивая женщина с брезгливым выражением лица. «Я медсестра лагпункта, вы будете у меня в подчинении. Без меня ничего, за мной не станет, сразу в кандей». Вскоре пришли вертлявые урки: «Мы знаем тебя, лепила, еще по этапу, ты наш человек, дай таблетки и укради для нас шприц с иглой». Я испугался, пообещал, только не сразу, надо сначала войти в доверие, что еще я мог ответить?

Поместили в отдельную комнату, выделили шныря из воров. Он из кухни трижды в день приносил вполне приличную еду, убирал в комнате.

Вести прием больных было невозможно, медсестра постоянно вмешивалась, отменяла назначения, посылала больных на физический труд, без повода выговаривала мне. Она была женой опера лагпункта.

Мне запомнился страшный случай. Была еще весна, морозы крепкие, зэки болеют, плохо работают, а командировка рабочая, надо выполнять план по лесоразработкам. Начальство нервничает, нарядчик свирепствует. В амбулатории лимит для освобождения от работы. В начале приема медсестра без меня кого-то освободила, кто они? Список быстро заполнился. Очередной больной с высокой температурой, ознобом, в легких выслушивается пневмония. «Извините меня, освободить не могу, — обращаюсь к больному, — нет лимита. Помогите ему», — говорю своей надзирательнице-медсестре. Она молчит. Даю лекарство, больной уходит.

Раннее утро, развод на работу. Я должен присутствовать. Нарядчик выкрикивает фамилии, зэки переходят на другую сторону плаца. Один из них подходит к лейтенанту охраны, который что-то орет, и слабым голосом говорит, а я узнаю своего вчерашнего больного.

— Гражданин начальник, я совсем больной, на работу не пойду.

Лейтенант, к моему ужасу, выхватывает пистолет и стреляет в больного. Тот падает, его уносят, а конвойный начальник злобно кричит:

— Кто еще больной, подходи!

Дорога дальняя, и десять часов работы в лесу. Воры, которые не работают, разводят большой костер, больные тоже сидят около него. Впереди жар, сзади мороз, наиболее тяжелые и ослабленные не выдерживают, ложатся на снег и умирают. По окончании работы трупы волокут в лагерь.

Положение у меня — хуже быть не может. Однако мне повезло. Через неделю вызвали на вахту и дали расписаться за определение Верховного Суда РСФСР по моей жалобе. Статья 58 переквалифицирована на статью 136, пункт «е», т. е. убийство, срок семь лет лагерей. Отлично, теперь я «социально близкий», не «враг народа». А затем мне сказали, что есть распоряжение санитарного управления лагеря направить меня на работу в центральный лазарет Ныроблага.

Много позднее я узнал, что в это время освободили московских врачей, а у меня исключили только 58-ю статью, дальше разбираться не стали.

С конвоем меня привезли в центральный лагерный пункт. Ныроб — большое село, и лагерная зона лучше благоустроена, чем остальные. Начальник санчасти лагпункта — фельдшер, лейтенант НКГБ — любующаяся собой личность. Отвели в бараке комнатку. Познакомился с заключенными врачами по 58-й статье: стариком Маликом и красивым эстонцем Роогом Хен Иогановичем, не вынимавшим изо рта трубку с кэпстеном, восхитительным ароматным табаком. Отдыхал, знакомился с обстановкой. Пришел ко мне долговязый мужчина и сказал: «Я вас знаю по станице Глазуновской, там я был у вас на рентгене и лечился. Живу я в Чиганаках, бывшем вашем врачебном участке». Я не помню его, но с ним интересно, общие знакомые. Я барыга, — сказал Василий, — и хочу быть вашим шнырем. Жить будете, как у Христа за пазухой, никто не побеспокоит, все отношения с ворами через меня. Вы будете мной довольны».

Мне поручили приемное отделение лазарета, барака, с нарами и примитивной постелью. Направлялись больные для первичного обследования, разоблачения симулянтов и «мастырщиков» от больных. Любые средства были хороши, чтобы избежать лесоповала, этой человеческой мясорубки. Воры часто сами себе вызывали болезни-мастырки. Например, пропускали нитку между зубов и прошивали мягкие ткани бедра, голени или живота. Возникали обширные флегмоны. Или вдыхали сахарную пудру, развивалась тяжелейшая пневмония, иногда со смертельным исходом. Я видел больного, у которого при операции удалили из желудка несколько черенков алюминиевых ложек и даже дамские часы. После операции такие мастырщики распускают швы,

инфицируют рану и месяцами кантуются в стационаре. Много других способов вызвать заболевание, но это дело подсудное, порядочные люди умирали от непосильной работы, но не мастыри-ли. Мне было жаль заключенных, но я не мог многих признать больными и неспособными к тяжелому физическому труду.

У меня обострился туберкулез легких, набрался я в палате гортанного туберкулеза свежей инфекции, но пока держался, работал.

Большинство уголовников амнистировали, но многих оставили, в том числе и меня. Жить стало легче, прекратились ЧП и воровство.

Послали меня в женский лагерь как гинеколога и рентгенолога. Встретила меня на вахте статная медсестра из заключенных, в белом халате, волосы с проседью. Сказала, что работает в лазарете, врача у них нет. Контингент ЗК около тысячи человек. Сразу же предупредила: «В зоне будьте осторожны, у нас немало опасных уголовниц, могут затянуть в барак и надругаться, искалечить. Вот вам ключ, без меня рентгеновский кабинет не открывайте». Она тоже соскучилась по мужскому обществу, мы проболтали с ней пару часов. Потом принесла в кабинет чайник, обод из кухни на двоих. От водки я отказался, сказал, что вечером.

Отбывание в женских лагерях тяжелее, чем у мужчин. Они полностью бесправны, каждый начальник или охранник может вызвать к себе любую женщину для осуществления своей прихоти, жаловаться некому, но ведь не все женщины проститутки и воровки, многие из них были женами осужденных мужей, их родственницами и так далее. Медсестра рассказала, как пару лет назад к ним пригнали этап рижских школьниц старших классов. Они собирались дома, пели националистические гимны и высказывали недовольство советской властью. «Большую группу прислали к нам, — продолжала медсестра, — и тут начался разгул. Девочки из хороших семей, девственницы, а солдаты на лесных работах отводили их в лес, били и насиловали. Школьницы перестали менструировать, некоторые забеременели. Три месяца до и после родов они находились в родильном доме, а потом детей буквально вырывали из рук матерей и отправляли в спецдетдом, где они почти все погибали, а мать — на физическую работу. Их так запугали и забили, что когда к ним подходил конвойный, они сами тут же ложились. Никто из них не умер от работы, молодые были, живучие, и в конце концов их всех отпустили на родину».

Работа была напряженная, осмотрел многих больных, записал назначения и рекомендации. Обнаружил среди уголовниц

нескольких лесбиянок. Эти мужеподобные женщины принуждают беспомощных и слабых заключенных женщин имитировать с ними половую связь, чем причиняют им физические и душевные страдания.

«На днях к нам в зону должны прислать двадцать пять мужчин для ремонта бараков, бани и другого, — сказала медсестра. — Это ЗК мужского лагпункта, которых премировали за хороший труд направлением на работу к женщинам. Их ожидают, готовятся, как к празднику, прихорашиваются, всякими способами достают угощения и водку. Мужчины могут выбирать из этих женщин кого хотят. По окончании работы, вернувшись обратно, похудевшие, но веселые, вызывают зависть окружающих».

Через несколько дней возвратился к себе в лазарет, а там производится актировка больных на освобождение, включился в работу. Первым сактировал и освободил своего шныря Василия, он действительно был тяжело болен. Жаль было с ним расставаться. А потом мне подводили одного за другим, кого отбирало начальство. Я писал в актах больше того, чем было на самом деле, знал, что проверить невозможно. А когда актировка закончилась, ко мне подошел седой симпатичный зэк, бывший торговец, и протянул пять тысяч рублей по старым ценам. «Откуда?» — спрашиваю я. — «Все хотели к вам, вы актировали лучше других врачей. Вот мы и взяли дело в свои руки, если к вам, то 50 рэ выложи, себя тоже не обидели». — «Ах вы сукины дети, — говорю я ему, — ни под каким бы видом не разрешил. Ну, теперь дело прошлое, чтобы себе не забрали, возьму. А вдруг деньги обнаружат при шмоне, откуда, спросят? Отберут и неприятностей не оберешься». — «Вы эти деньги передайте порядочному человеку из освобождающихся, — посоветовал зэк, — пусть он вам перешлет их обратно почтой». Я их дал целиком одному благообразному и, по-видимому, честному немцу. Он мне прислал половину денег, и то хорошо.

Наконец свалился и я. Высокая температура, обильное кровохарканье, а потом легочное кровотечение, проливные поты. Доктор Poor посмотрел меня на рентгеновском аппарате и сказал: «Каверна в верхушке правого легкого, туберкулезное обсеменение». Он же написал на меня акт по болезни и направил его в лагерный суд, где оформлялись освобождения из заключения. Из-за тяжелого состояния явиться на суд я не смог. Скоро мне принесли справку о досрочном освобождении по болезни. Я стал собираться домой. Но на следующий день, когда еще не были оформлены документы, мне принесли вторую бумагу: решение суда об освобождении по болезни отменяется, заключенный оставлен отбывать наказание.

— Что случилось? — спрашиваю начальника санчасти, — вы же видите мое состояние, я умру без помощи и лечения.

— В суд поступило заявление от какого-то врача Шейхмана, что вы себе сделали мастырку.

— Откуда он взялся, мерзавец? — закашлялся я кровью.

— Он актировался в это время, — уточнил начсанчасти. — Я вам дам все, принимайте паек, хлористый кальций, сами себе колите стрептомицин, по своему усмотрению, это все, что я могу сделать.

Методику лечения и дозировки медикаментов я знал, но ослабел до предела. Видимо, пришла моя гибель.

Но случилось неожиданное: ко мне вдруг заходит моя жена — Анна Львовна Склярова.

— Я все знаю, — были ее первые слова, — мне рассказали.

— Как ты нашла меня, как добралась? — с радостью заговорил я.

— Это потом, я расскажу тебе. Что надо делать? Завтра я буду говорить с начальником лагеря и потребую, чтобы тебя осмотрели и дали медицинское заключение в туберкулезном диспансере города Соликамска. Тут правды не добьешься.

Я ей передал деньги, оставив себе пятьсот рублей: «Откуда, я тебе скажу потом, а сейчас буду ждать». Интенсивное лечение туберкулеза улучшило состояние, легочное кровотечение прекратилось.

Через пару дней ко мне пришла вольнонаемная медсестра, дуреха и пьяница. «Я получила командировку в Соликамский тубдиспансер, куда должна доставить вас на обследование, — сказала она. — Завтра с утра едем на машине». Я ее очень вежливо попросил, чтобы она сказада правду о моей болезни в тубдиспансере, где ее могут спросить. «Ведь ты видела, что я чуть не умер от кровотечения! А тебе могу подбросить немного денег». И я ей отдал пятьсот рублей. Она меня заверила, что будет стараться. Медсестра ехала в кабине полуторки, а я с конвойными в кузове, до города далеко. Поместили в пересылку вместе с ворами, недавно амнистированными из Ныроблага и возвращающимися обратно после совершения нового преступления. Несколько дней моя провожатая пропивала деньги и моим делом не занималась. Потом меня повели в рентгеновский кабинет под конвоем. Медсестра отдала врачу-рентгенологу документы и сказала, что привела тяжёлого больного.

«Что вы находите, доктор?» — спросил я у рентгенолога. «Легкие заплеваны кровью, а в правой верхушке — полость каверны два на три сантиметра. Я вздохнул с облегчением: ведь мог на его месте оказаться какой-нибудь олух и не увидеть то,

что есть, как, например, рентгенолог из Бубылской туббольницы. Документы оформлялись десять дней, меня вызвали на вахту и показали расчет: за работу врачом в лагере — обычная зарплата, ставка шестьсот рублей в месяц. Но на руки ничего не пришлось. Вычли за питание, обмундирование, заем, хотя облигаций не дали, за охрану, кормление собак охраны, судебные издержки, в том числе командировочные расходы экспертов из Москвы и еще что-то, уже забыл. Затем сфотографировали и на следующий день выдали справку об условно-досрочном освобождении по болезни со статьей 136, убийство.

Наступил следующий период моей нелегкой жизни.

ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Вышел из лагеря, встретился с женой. Чувствую себя, как после долгой, тяжелой болезни. Ослаблен, но на душе радостно. Прислушиваюсь к себе: ненависти или озлобленности во мне нет. Но нет и легкости, чувства полной свободы, у меня справка об условно-досрочном освобождении с клеймом убийцы. По каждому поводу могут возвратить в тюрьму. Беспомощностью сковано сознание, нужно еще адаптироваться к вольной жизни.

Дальняя дорога в поезде, направляемся в станицу Глазуновскую, где работает жена, учится дочь. Разговоры пассажиров об изменениях в жизни народа в лучшую сторону, что и мне дало свободу.

Обостренным сознанием чувствую: из нашей прекрасной семьи остался один. С женой, которой я многим обязан, и прежде не был душевно близок, всегда уважал и ценил ее как человека и врача, но никогда по-настоящему не любил. И мне кажется, что она скверно поступила, оставив мою маму умирать среди плохо относившихся к ней чужих людей. Это похоже на предательство, хотя было страшное время, она могла и сама пострадать, проявив внимание к матери «врага народа». А у нее дочь-школьница и старая беспомощная мать.

Совместно с женой мы почти не жили по двум причинам: у каждого из нас были дорогие нам матери, которые не могли ужиться вместе, хотя и не ссорились, но тяжело им жилось. Но главное, была какая-то непонятная для меня в те годы несовместимость. Может быть, я и ошибался. Стерпится-слюбится, решал я не раз, но расставался с легким сердцем, а встречался с нежеланием. Дочь я любил и помогал им чем только мог, как могло быть иначе?

По приезде встретили меня с радостью и не боялись, настали послебериевские времена. Не пояснял и я, как меня освободили. Получил паспорт на основании справки об условно-досрочном освобождении, национальность — еврей. Не лучший документ!

Вначале, решили мы с женой, нужно поправить здоровье. Выехал в Сталинград, зашел в клинику акушерства и гинекологии. Профессор Сыроватко уехал в Москву на более высокую должность, новый завкафедрой мне мало знаком. Но все остальные мои бывшие сотрудники мне были рады, даже не ожидал. Горячие объятия и поцелуи, красивая старшая медсестра Ася в радостном возбуждении зовет Кисина. «Где запропастился ваш лучший друг?», — говорит она, хватая меня за руку, и обегает все помещения. Нашли его в углу темного рентгеновского кабинета. С виноватым видом, не здороваясь, он сказал: «Жизнь была такая, я не мог по-другому». Сотрудники удивлены, я не стал объяснять причину нашей холодной встречи.

В тот же день я пришел к врачу-фтизиатру, моей доброй знакомой из областного туберкулезного диспансера в Бекетовке. Нина Петровна тоже была рада моему возвращению, она рассказала, как во время «врачей-вредителей» на митингах, где их громили, упоминали и мое имя не только штатные ораторы, но, к удивлению, и некоторые врачи, которые до этого хорошо ко мне относились и, конечно, понимали, что осужден я был незаконно.

Месяц меня лечили в стационаре. Там были написаны две жалобы в Верховный суд СССР — о себе и в отношении отца, с делом которого я ознакомился в тюрьме. Я просил о пересмотре дел и реабилитации. Доказывал, что убийства не было, любой нормальный человек, заглянув в учебник или руководство по судебной медицине может убедиться, что выкидыш — это не ребенок, не объект права, это выброшенные остатки, а из материалов областного суда ясно, что семимесячных плодов вообще не было.

Заходить в бывшее мое гинекологическое отделение шестой больницы не хотелось: вспомнил лживые показания некоторых сотрудников. Несомненно, их заставляли, но все же... Навестил своих знакомых доброжелателей, они спасли из нашей опустевшей квартиры фотографии, некоторые книги, какие-то документы. Могилу матери показали приблизительно.

Рассчитывая укрепить здоровье, я поступил на работу в сезонный туберкулезный санаторий-кумысолечебницу «Николаевка», далеко в заволжских степях, на должность рентгенолога. Обязавшись проработать два сезона, получил путевку в Ташкентский институт усовершенствования врачей по курсу рентгенодиагностики на шесть месяцев, в промежутках между сезонами работы санатория.

Я приступил к своим обязанностям в Николаевке, продолжая лечение. Знакомая работа, хороший, деловой контакт с врачами, свежий степной воздух, кумыс, спокойная нервная система. Я начал выздоравливать.

Там я встретил врача-фтизиатра, бывшую мою студентку, она мне понравилась, и я влюбился.

Сезон в санатории окончился, до Ташкента съездил в Одессу к маминой сестре. Она из последних средств посылала мне в лагерь посылки, жила одиноко и бедно. И все время думал о Гале... Меня мучила совесть, ведь жена спасла меня, сумела вызволить больного из лагеря, надо бы было всю жизнь быть ей благодарным, и дочь я любил, но с собой ничего сделать не мог.

Находясь в Одессе, я зашел в Петропавловский собор, где крестили мою маму, венчались отец с матерью, крестили меня и брата. Я родился в 1918 году, а советская власть с загсами установилась в 1920 году, и, кроме церковной метрики, другой не было. Обратился к священнику, попросил копию метрического свидетельства, объяснил, для чего. «Все у нас в сохранности», — сказал настоятель собора и за небольшую сумму принес метрическое удостоверение. Мать — православная, отец лютеранского вероисповедания, крестные отец и мать, протоирей, дьякон, церковная печать, все правильно. Национальности при царизме не писали.

В Ташкенте я жил и учился на правах студента, но, хорошо зная рентгенологию, больше отдыхал, однако материально было трудно. Через несколько дней я зашел в паспортный стол, объяснил, что в паспорте национальность неверная, передал метрику и две фотографии. Через два дня получил новый паспорт, выданный на основании предыдущего, а не справки о досрочном освобождении, и с исправленной национальностью.

Как-то я гулял в центре города, когда ко мне подошел хорошо одетый молодой человек в шляпе. «Здорово, лепила, не узнаешь меня?» — спросил он. Я его не помню, но понимаю, откуда он. «Как живешь? Где работаешь?» — интересуется мой бывший знакомый. Отвечаю: в командировке. — «В деньгах не нуждаешься? — спрашивает вор в законе, вытаскивая из кармана макинтоша горсть мятых бумажных денег. — Пацаны работают, а я их пасу, мусора куплены». — «Сейчас не нужно», — с тревогой отвечаю, стараясь уйти поскорее, чтобы не разнюхал, где я нахожусь. Может заявиться под видом знакомого, и черт знает, что наделает. С ним я больше не встречался.

Из Ташкента я написал, в какой уже раз, жалобу на имя Н. С. Хрущева и в Верховный Совет СССР, доказывая свою не-

виновность и абсурдность осуждения по статье убийства беззащитных.

Итак, у меня уже новая статья — 109: злоупотребление служебным положением. Зачтено время моей отсидки, амнистия задним числом, все как в пословице «овцы целы и волки сыты». Судили, получается, правильно, я свободен и не судим, но опять-таки не полное оправдание. Откуда взялась статья, не имеющая ничего общего с двумя предыдущими? В прошлом таких обвинений не предъявляли, но это определение самой высокой судебной инстанции страны. Тем не менее и это половинчатое решение неверно, я не совершал должностных преступлений. Снова обратился с обоснованной жалобой и скоро получил отказ в ее удовлетворении.

Я разошелся с первой женой, у меня появилась другая семья, родился сын, в честь моего отца — Борис.

Вместе с женой приняли решение добиваться правды и дальше. Вдвоем поехали в Москву, чтобы лично явиться в Главную военную прокуратуру (ГВП) и доказать свою невиновность. Записался на прием, получил пропуск на 15 марта 1956 года на 10 часов к полковнику юстиции А. Н. Семенову. Шел я с неспокойным сердцем. Жена осталась ждать в приемной. Полковник выслушал меня и направил к помощнику Главного военного прокурора Союза полковнику Максимову. Он выслушал мои доводы и стал убеждать, что не следует хлопотать.

— Вам самая высокая инстанция дала амнистию, чего же еще надо?

Но я настаивал на своем: ни в чем не виноват и готов доказать свою правоту.

— Вы виноваты в том, что не имели разрешения вышестоящих инстанций на подсадки вилочковой железы, в этом должностное преступление, — объяснял полковник.

— Этим вопросом никто не интересовался, — оправдывался я, — план моей работы был утвержден гор- и райздравотделом. Заведующая К. Н. Перельман докладывала о моей работе на сессии исполкома. Этого разве мало?

— Я не верю, — говорит полковник, — почему эти материалы не были в деле?

— Да потому, что дело мое сфабриковано. Ну, а если я достану эти документы, будет достаточно для реабилитации?

— Не знаю. Может быть, вы хотите поговорить с самим Главным военным прокурором Союза ССР, сегодня его приемный день.

— Был бы рад, — ответил я.

Вместе с ним зашли в большой кабинет, на полу красивый ковер, тяжелая дубовая мебель, несколько дверей. Меня усадил,

а сам вышел. Вскоре заходят вдвоем с высоким полным человеком в генеральских погонах с юридическими знаками. Полковник сел за стол, а генерал, не глядя на меня, продолжая шагать по кабинету, заговорил громким голосом.

— События в Венгрии, как вам известно, товарищ полковник, показали, что даже если и были репрессированы невиновные, предположим, по ошибке, то пребывание в заключении делает их агрессивными и опасными. В связи с этим нецелесообразны массовые освобождения, как произошло в нашей стране, лучше растянуть их на ряд лет. И в данном случае, судя по необоснованной настойчивости и претензиям, он этого не понимает.

Слушая его дальнейшие рассуждения, я испугался. Надавит на кнопку, зайдет конвойный, вот тогда уж не к кому будет обращаться.

— Я все понял, гражданин генерал, — сказал я по лагерной привычке. — Никаких претензий я не имею. Прошу прощения.

— Вот видите, полковник, это вам предметный урок, — сказал генерал, — человеку все понятно, вы не совсем четко разъяснили ему ситуацию.

— Вы свободны, — сказал полковник, передавая мне подписанный пропуск.

— Что случилось? — спросила жена, видя мою растерянность.

— Я чуть снова не попал в тюрьму и теперь бы уже навсегда. Мы быстро ушли.

Но я не успокоился и снова писал жалобы во все инстанции. На письмо с просьбой о реабилитации моего отца я получил положительный ответ.

ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ

Одесского военного округа

17 августа 1956 г.

№ 3499 г. Одесса

СПРАВКА

Дело по обвинению гр-на Кремера Бориса Иосифовича, 1890 года рождения, пересмотрено военным трибуналом Таврического военного округа 6 февраля 1956 года.

Постановлением от 7 апреля 1941 года в отношении КРЕМЕРА Бориса Иосифовича отменено за отсутствием состава преступления.

ВРИО председателя Военного трибунала

Одесского военного округа

подполковник юстиции Н. ГОРБАЧЕВ

В облисполкоме мне вернули медаль «За доблестный труд в период Великой Отечественной войны», изъятую при аресте.

Неожиданно я получил письмо из Москвы от известного врача, жены академика Малиновского. Она узнала обо мне и моей работе с тимусом от профессора Сыроватко. «Мы возмущались, — писала она, — что Ваш шеф не вступился в защиту, это было в его силах». Она рассказала обо мне профессору Г. Я, Свет-Молдавскому, лауреату Государственной премии по раку, сотруднику Института экспериментальной и клинической онкологии, директором которого был президент Академии медицинских наук Н. Н. Блохин, и предложила с ним связаться. Он был тогда единственным в стране, кто в своей лаборатории разрабатывал проблему тимуса. Тогда уже во многих странах изучали этот орган и выяснили его значение в возникновении иммунитета, в том числе и при раке.

Я списался с профессором, он прислал мне свои работы по вилочковой железе и пригласил приехать к нему в Москву. По его приглашениям я дважды приезжал к нему в институт. Оказалось, что я был на правильном пути: они производили аналогичные моим пересадки тимуса от человеческих плодов больным лимфогранулематозом с результатами менее эффективными, чем мои.

— Почему? — спросил Свет-Молдавский.

— По-видимому, это связано с тем, что вы выкидышей до пересадки тимуса выдерживаете в холодильнике несколько суток, как предложил академик Филатов из Одессы для роговицы глаза. Я же пересаживал железу от выкидышей с признаками жизни, т. е. живую, функционирующую, а не мертвую.

Георгий Яковлевич передал мне справку по изучению тимуса, составленную президиумом Академии медицинских наук СССР. В ней записано, что последние три года за рубежом интенсивно изучается важная роль тимуса во многих отраслях медицины, в том числе и онкологии. В личной беседе от имени руководства института он предложил мне продолжать свою работу под эгидой их учреждения: «Мы предоставим вам московскую прописку, аспирантскую зарплату, пока комнату в общежитии. Условия такие: выкидыши из больниц и родильных домов Москвы, связь через телефон и автомашина. Онкологические больные в нашем институте. При положительных результатах вы — соавтор, при отрицательных, что тоже имеет научную ценность, у вас будет звание. Жаль, что у вас не реабилитация, а амнистия». Предложение было заманчиво, решил посоветоваться со своим учителем профессором Сыроватко, одним из первых медицинских авторитетов столицы.

— Соглашаться? — спрашиваю у него.

— Дорогой Павел Борисович, — подумав, ответил он, — вы имели много неприятностей из-за этой работы и теперь налади-

ли свою жизнь. Вам скоро пятьдесят лет, это пенсия для радиолога. Я хорошо знаком с порядками в Академии медицинских наук, не верю я им. Если у вас будут результаты, ну, например, на грани открытия, вы им не будете нужны как соавтор, как бы не оказались там, где уже были. От этой публики всего можно ожидать.

Я прислушался к его совету. Профессор Свет-Молдавский вскоре уехал из этого института в США.

В этот период, после окончания работы в санатории, мне предложили заведование радиологическим отделением вновь организованного онкологического диспансера в новом городе Волжском, вблизи Сталинграда. Онкодиспансер показывали иностранным делегатам Всемирного онкологического конгресса в Москве, в котором участвовал и я. Ему дали высокую оценку, на уровне мировых стандартов.

Вскоре я получил повестку явиться в управление госбезопасности. Майор Кошелев мне сказал: «Я получил из ГВП от Максимова указание проверить решения Тракторозаводского исполкома за 1951—1952 годы, и выяснить, есть ли там разрешение на лечение раковых больных подсадками вилочковой железы. И вот что я обнаружил», — и он протянул мне утвержденный исполкомом план научных работ по больнице № 6, в котором была и моя тема, как я ее излагал. Я обрадовался, поблагодарил майора и попросил поскорее выслать их по назначению.

Я снова написал жалобу Главному военному прокурору Союза ССР, сослался на справку Академии наук и разрешение на проведение моей работы. Проконсультировался у опытного юриста Волгограда. Он сказал: «Вы жалуетесь тем, кто вас амнистировал, переквалифицировал тяжелую статью на самую безобидную. Это самая высокая судебная инстанция, они не изменят своего же решения, не испортят свое реноме».

Не хотелось верить адвокату, и действительно вызывают меня в городскуюпрокуратуру и вручают справку о реабилитации.

военная коллегия

ВЕРХОВНОГО СУДА

СОЮЗА ССР

20 января 1969 г. № 2н-04404/52

Москва, ул. Воровского, д. 15

СПРАВКА

Дело по обвинению КРЕМЕРА Павла Борисовича, до ареста 14 марта 1952 года — заведующего гинекологическим отделением больницы № 6 Тракторозаводского района города Волгограда пересмотрено Пленумом Верховного Суда СССР 30 декабря 1968 года.

Приговор военного трибунала войск МГБ Северо-Кавказского округа от 17 октября 1952 года, определение Военной коллегии Верховно-го Суда СССР от 31 декабря 1953 года и постановление Пленума Вер-ховного Суда СССР от 9 марта 1956 года в отношении Кремера П. Б. отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Кремер П. Б. поданному делу реабилитирован

Начальник секретариата Военной коллегии

Верховного Суда СССР

полковник В.Чикин

В определении, которое я прочел и из которого сделал выписки, сказано прямо противоположное тому, что написано в обвинительном заключении. Отмечалась моя высокая квалификация врача, целесообразность подсадок вилочковой железы раковым больным и т. д. Адвокат удивлялся, говорил, что это первый случай в его практике.

Жизнь налаживалась, получил пенсию, но время для науки ушло, приоритет открытия функции тимуса принадлежит не нашей стране. Напрасно прошли многие годы жизни, сколько можно было сделать полезного для больных.