ИСПОВЕДЬ

Я, Генов Николай Иванович, родился в 1914 году в селе Преслав теперешней Запорожской области. По национальности болгарин. Как оказались мои предки на Украине, не знаю, но мой отец родился также в Преславе в 1887 году. Нужно сказать, что болгарских сел в округе было много, и находились они возле городка Приморска, который раньше назывался Ногайском.

Мой дед и отец занимались землепашеством, но в зимнее время подрабатывали и побочным промыслом. Не хочу хвастаться своим происхождением, но болгары очень трудолюбивый народ, и не в их привычках было сидеть без дела.

К 1930 году у отца на хозяйстве была пара лошадей, одна корова, домашняя живность. Дом не был достроен, мебели не было, кроме самодельных лавок. Денег не хватало даже на курево. Но, несмотря на это, нашу семью в начале 1930 года занесли в списки на раскулачивание. Сделали опись имущества и запретили что-либо продавать. Ближе к весне в один день в нашем селе, насчитывающем около 700 дворов, раскулачили 80 семей. Но нашу семью в тот раз не тронули, вероятно, потому, что у отца было уже 6 детей, да и работал он в то время в районном селе фельдшером. Но чтобы избежать в дальнейшем каких-либо преследований, отец отдал в колхоз весь сельхозинвентарь, лошадей и дом, оставив при переезде в райцентр только корову, так как надо было чем-то кормить детей.

К этому времени я уже закончил в своем селе 7 классов, и с 1931 года стал работать учителем начальных классов в соседнем албанском селе Георгиевка Нововасильевского района. Одновременно учился заочно в Мелитопольском педагогическом техникуме. Уроки в моей школе проводились на русском языке. А вообще в наших болгарских селах, где мне приходилось работать, занятия шли на болгарском языке с обязательным изучением русского, украинского, немецкого. Когда начались массовые репрессии, то обучение на родном языке прекратилось полностью. Села переименовывались еще во время введения областей вместо округов, а сейчас то многое, что говорило бы о национальной принадлежности, уже переименовано.

В 1935 году я поступил в медицинский институт. Учеба давалась легко, особенно латынь, так как я владел многими славянскими языками. Но удалось проучиться всего год, и меня с позором из института выгнали.

Причиной явилось письмо, вероятно, от кого-то из сельских активистов, что я сын и внук кулака. Так мне пришлось отказаться от намерения продолжить дело моего отца.

В очередной раз я почувствовал интерес к своей особе со стороны НКВД в 1938 году. В то время работал учителем в Михайловском районе Запорожской области. К нам прислали молодого фельдшера. Не знаю, как с другими сельчанами, но со мной он стал заводить провокационные разговоры. Постоянно утверждал, что промышленные товары, машины и прочее, изготовленное в СССР, хуже по качеству, чем зарубежного производства. И хотя я в душе с ним был полностью согласен, но разговора не поддерживал, зная о многочисленных арестах, в том числе среди сельской интеллигенции. А однажды, прикинувшись пьяным, он предложил мне создать какую-то партию для борьбы с коммунистами. Видя, что я не реагирую на его провокацию, но желая добыть доказательства моей нелояльности к властям, он явился ко мне домой с двумя сельчанами и попросил разрешения распить бутылку принесенной с собой водки. Я выставил на стол, что нашлось из съестного, а сам вышел из комнаты на улицу. Но, несмотря на такое мое откровенное нежелание поддерживать с ним контакт, он уже на улице попытался завести со мной разговор в присутствии своих собутыльников на политическую тему. Я понял, что он подставляет свидетелей, чтобы получить доказательства о моих, якобы, антисоветских настроениях. Весной 1940 года меня вызвали на допрос в Михайловский райотдел НКВД. Работник НКВД почти дословно повторил слова фельдшера о преимуществах зарубежной техники перед советской. Я отрицал участие в таких разговорах и, к счастью, был отпущен. Зная о многочисленных арестах и поняв, что мною активно интересуется НКВД, я решил уехать из этих мест и переехал в Харцызский район Донецкой области. Там начал работать учителем в одном из сел. Но, еще находясь в Запорожской области, я поступил на заочное отделение местного педагогического института, который, к сожалению, не успел закончить из-за начавшейся войны.

В первые дни войны я пришел в военкомат и попросился в армию добровольцем, но меня из-за национальной принадлежности не взяли. Болгария в то время была союзницей Германии. Мобилизовали меня лишь в августе 1941 года и направили в Киев. Я обратил внимание, что новобранцы, с которыми ехал в эшелоне, были в большинстве люди в возрасте, полуинвалиды, раскулаченные и даже бывшие уголовники, отбывшие сроки в заключении. Иными словами, этот набор состоял из людей, так

сказать, второго сорта. В Киеве нас не приняли, а повезли по направлению к Москве. На станции Дымерка, находившейся, наверное, в стадии эвакуации, нам приказали освободить вагоны. При этом предупредили, что если мы на протяжении суток не уйдем с этой станции, то будем арестованы. Мы разошлись кто куда. Я с трудом добрался домой в Харцызск, а затем перебрался к отцу в Запорожскую область. На работу не ходил, не хотел своим трудом поддерживать фашистский режим.

Когда стало ясно, особенно после Сталинградской битвы, что немцы войну проигрывают, я решил бежать в Болгарию. К этому меня склоняло соображение о неизбежном аресте органами НКВД после прихода Красной армии. Ведь я у них уже был на учете, а тут еще оставался на оккупированной территории. Поэтому с приближением фронта стал уходить на запад. В Николаеве повстречал своих земляков-болгар, пробирающихся на родину. Вместе с ними добрался в Болгарию, но за давностью лет никого из родственников не нашел. Устроился там работать.

В сентябре 1944 года, когда Красная армия освободила Болгарию от немцев, нам выдали болгарские паспорта. Таким образом я стал официально гражданином Болгарии. По предложению местных властей начал работать учителем русского языка в школе. С родственниками в Союзе связи не имел, и это меня сильно угнетало. А в общем ничего не предвещало катастрофы. Но 23 января 1949 года меня вызвали в местную милицию и сообщили, что советское правительство потребовало от болгарских властей возвратить в СССР бывших граждан Союза. Из милиции меня уже не выпустили, а на следующий день отправили в Софию в распоряжение Болгарской службы безопасности. До августа продержали в жутких условиях в тюрьме, не предъявляя никаких обвинений, а только пытаясь выяснить, что я сделал крамольного в СССР во время оккупации. Все данные мною пояснения, как я потом узнал, были переданы в МГБ СССР. Я не чувствовал за собой никакой вины ни перед советской властью, ни перед болгарской.

В августе меня еще с одним болгарином перевезли в Румынию и поместили в каком-то особняке на окраине населенного пункта. Этот особняк усиленно охранялся. Там меня содержали одного, а были ли еще заключенные, я не знаю. Оттуда железной дорогой повезли на границу с СССР и передали в руки уже настоящих советских чекистов.

Побывав в Измаильской, Одесской, Харьковской тюрьмах, я оказался в следственной тюрьме при запорожском управлении МГБ. Следствие практически началось только здесь. Вначале его вел бывший моряк. Уже

на первом допросе он, предварительно проверив, что за дверями кабинета никого нет, сказал: "Неужели ты не мог спрятаться как следует. Ведь тебе ни за что дадут 25 лет, а если отхватишь только 20, то будешь еще и радоваться". Следствие вел нормально. Не кричал, не угрожал, не оскорблял. Наоборот, сказал, что никто из моих знакомых не дал на меня компрометирующих показаний. От него я узнал, что моих родителей уже нет в живых. В общем, хотя он и был следователем МГБ, но остался человеком.

Видя, что собрать необходимого материала для моего обвинения следователь не может, продолжить следствие взялся, как мне потом стало известно, начальник следственного отдела Каменев. В его требованиях "сознаться" часто мелькало обвинение в моем антипатриотизме. Обвинял также в измене родине, хотя ни разу не сказал, в чем она, эта измена, заключалась. Я мог бы ему возразить, что не я изменил родине, а, скорее, она мне изменила, записав еще в молодости в изгои, отказала мне в праве защищать ее в лихую годину, бросила меня, безоружного, в руки фашистского режима. Но свои соображения, естественно, я высказать следователю не мог, так как знал, что, во-первых, все эти действия были не родины, как таковой, а режима, правящего моей страной, а, во-вторых, высказанные вслух такие мысли были равносильны самоубийству.

В середине декабря 1949 года меня судил почему-то военный трибунал, и определил мне 25 лет литерных лагерей и 5 лет поражения в правах за антисоветскую агитацию в военное время. Я и сейчас не понимаю, почему меня судил трибунал. Ведь я не был военным, хотя и просился на фронт.

Вскоре после суда я попал в Днепропетровскую пересылочную тюрьму. В марте был собран большой этап — целый эшелон, и нас повезли на север. Уже в Архангельской области меня несколько раз перевозили с одного лагеря в другой. Эти этапы внутри области были очень тяжелые, так как они проходили ранней весной, теплой одежды мы не имели.

После смерти Сталина режим хотя и медленно, но становился не таким жестоким. Люди уже не умирали с голоду. Некоторые мои товарищи по несчастью стали писать просьбы о пересмотре дел, жалобы на несправедливое осуждение. Я же никуда не писал. Совершенно неожиданно для меня был вызван в спецчасть лагеря, где мне объявили о снижении срока до 10 лет. Заместитель начальника лагеря, который меня знал и относился достаточно хорошо, советовал также писать просьбу о пересмотре дела, но я отказался, поскольку никакой вины за собой не чувствовал

и ничего просить не хотел. Тем более неожиданным оказался второй вызов в спецчасть уже в 1956 году, когда мне сообщили, что срок снижен не до 10 лет, а до 7. А это означало освобождение.

Вначале я приехал к сестре в один из городов Донецкой области и попытался устроиться на работу по специальности. Но работа учителем для меня оказалась закрытой. Тогда, не желая создавать семье сестры проблем своим прошлым, я уехал в Донецк. Об учительствовании уже не помышлял, а искал хоть какую-либо работу. Несколько раз нарывался на откровенное: "Арестантов не берем". Но чаще отказывали более дипломатично: "Зайдите через неделю". Все-таки смог устроиться в одну крупную строительную организацию рабочим. Даже общежитие мне дали. Поселившись в нем, стал замечать, что соседи по комнате относятся ко мне как-то с боязнью. Однажды утром проснулся и увидел, что спал под одеялом, разорванным пополам. Думая, что кто-то решил так подшутить, я возмутился и стал допытываться, кто сделал такую глупость. Только тогда мне рассказали, что по ночам я вскакиваю, разговариваю на лагерном жаргоне. Вот и в последнюю ночь я с криком резко вскочил с одеялом в руках и разорвал его.

Питался я очень плохо, поскольку получаемых мною 350 рублей хватало только на хлеб, кильку в томатном соусе да иногда кашу. Изредка позволял себе поесть жидкого в столовой. Но через несколько месяцев начальник ЖКО строительной организации предложил мне перейти к нему управдомом, оценив таким образом мое трудолюбие. Я согласился. Жизнь потихоньку налаживалась и входила в нормальную колею.

Меня реабилитировали только в 1992 году. Прошлое прошло, но не ушло.

Н. И. Генов

Литературная запись Б. Ф. Парсенюка