Рональд ЛИНГЕН

ИНКВИЗИЦИЯ XX ВЕКА

Дорога в никуда (Der Weg in die Holle)

Эти записки составлены мною в память о трагических событиях, которые 58 лет тому назад коснулись всей моей семьи: матери Клары Георгиевны, сестры Вероники и меня, Рональда Лингена. Я буду краток, ибо одно перечисление фактов уже говорит само за себя.

1 декабря 1934 года в Ленинграде в Смольном был убит С.М. Киров. Я работал тогда на заводе Козицкого. Мои сослуживцы и я, как и великое множество других ленинградцев, осаждали Таврический дворец, где было выставлено для прощания тело Кирова. Я мало знал о нем, но был молод и любопытен.

Стоял мороз, а мы несколько часов простояли на улице, ожидая пока шеренга, ожидающих, постепенно втягиваясь в двери дворца, затянет туда и нас. Мы шли сквозь узкий коридор, образованный рядами красноармейцев, моряков и милиция, все они были при оружии.

Попав наконец во дворец, я ощутил трепет и ужас. Играла траурная музыка. Как я узнал потом, все оркестры города были приглашены по очереди участвовать в этом скорбном действе. Где-то справа я заметил накрытый белой скатертью стол, за которым сидела вся в черном женщина, вероятно, вдова. Возле нее стоял врач в белом халате.

Киров был в орденах, лицо его казалось синего цвета. У гроба стояли Сталин, Ворошилов, Жданов, Кодацкий и другие. Они выглядели истуканами, особенно Сталин. Проходившие мимо гроба старались замедлить шаг, но охранники бдительно следили, чтобы скорость прохождения шеренги не снижалась. Тихо но внушительно раздавалось:

— Быстрее, быстрее, на выход!..

Атмосфера была не скорбная, но тревожная.

А ровно через семь дней, в ночь с 7 на 8 декабря, арестовали меня, двадцатилетнего юнца. В ту же ночь арестовали некоторых моих родственников и друзей, среди них были моя двоюродная сестра Маргарита Робертовна Берг, Тамара Грубе, мои товарищи музыканты: трубач Эмиль Зейц, работавший тогда в кинотеатре «Олимпия», его брат Карл, валторнист Мариинского театра. Взяли также Лилю Зейц, литературоведа, инженера-конструктора Александра Эрница и многих других. Все мы были петербургскими немцами, людьми

с высшим образованием. Все в свое время конфирмовались в Katharinen Kinche и Petri Kirche.

Мой прадед, мой дед, мой отец и я — все кончили Petrischule, Невский проспект 22/24, позади Petri Kirche.

Мой отец Роберт фон Линген был действительным статским советником ^¹ по особым поручениям при Министерстве Торговли и промышленности. Он скончался в Ленинграде в 1928 году.

Моя мать Клара Георгиевна, урожденная Вишневская, окончила Рижскую консерваторию по классу фортепиано. Она стала моей драгоценной наставницей не только в области музыки, поскольку благодаря ее работе со мной и ее стараниям я до ареста окончил рабфак при Ленинградской консерватории. Очень важно особенно то, что она создавала в семье атмосферу интеллигентности и доброты, и круг наших знакомств составляли исключительно интересные люди.

Моим следователем был энкаведешник по фамилии Кулеша, который сфабриковал на меня и моих друзей по целому тому обвинений, добавив к нашей группе для солидности еще 6—7 человек совершенно неизвестных нам людей. Так что в конце следствия его стараниями была создана целая «контрреволюционная организация», деяния которой квалифицировались по статье 58 УК, пункты 10 и 11. Протоколы допросов Кулеша писал заранее, и содержание их ни в коей мере не соответствовало истинному смыслу наших «бесед». На вороте гимнастерки Кулеша, едва сходившемся на толстой шее, была одна шпала.

Судилище состоялось 21—22 марта 1935 года в здании на углу Невского и Фонтанки (там находился райсовет). Судила нас спецколлегия Верховного суда РСФСР при Ленинградском областном суде. Председателем был некто Жислин, членами суд а. Успенский и Иванов. Процесс проходил при закрытых дверях, в отсутствие адвоката и прокурора, но Кулеша зато гордо восседал с перевернутой вверх ногами газетой в руках и уже с двумя шпалами в петлицах: награда за доблестный труд не замедлила компенсировать его старания.

После оглашения приговора (мне дали 5 лет ИТЛ!) нас поместили в этапную камеру, куда зашел нас «проведать» Кулеша. Он был благодушен, угощал желающих папиросами «Казбек» и обещал лично помочь нам в нашей дальнейшей судьбе.

Затем нас этапировали в «Кресты», там мы пробыли месяц, после «Крестов» перевели в Константиноградскую тюрь-

му, наспех сооруженную, так как ввиду повальных арестов, шедших по Ленинграду и области, старые тюрьмы не могли вместить всех «врагов народа».

Помытарив по тюрьмам, нас, наконец, посадили в товарные вагоны, стоявшие на запасных путях. В вагонах этих из мокрых досок были сооружены 2-х и 3-х этажные нары. На каждой стороне вагона было по два маленьких окошка, накрест забитых полосовым железом. Я влез на верхние нары и выглянул в окошко. Состав изгибался гигантской змеей, в начале и в конце его было прицеплено по паровозу («овечке»), Вагонов было примерно 40—45 и на каждом были проставлены буквы русского алфавита: нас распределили по фамилиям. Имея фамилию, начинавшуюся с буквы «Л», я находился где-то в середине состава. Вдалеке на платформе я разглядел одетую в черное маму и рядом с нею сестру. Провожавших было несметно много, не меньше, чем заключенных, то есть тысячи две. И все-таки мама с сестрой пробрались сквозь толпу к моему вагону. Мама пыталась передать мне корзинку с едой, но конвой не разрешил.

Я видел, как мама обратилась к какому-то начальнику с пистолетом в кобуре на боку. Выслушав ее, он дал распоряжение конвоиру. И вот тяжелая дверь вагона откатилась на роликах, и охранник на штыке подал мне мамину корзинку. Пока дверь оставалась открытой, мама пыталась что-то сказать мне, но расстояние было слишком велико, я ничего не услышал. Я крикнул:

— Мама, дорогая!..

Но дверь уже закрылась наглухо. Я снова влез на нары и опять приник к окошку. Мама и сестра, не последний ли раз суждено было мне увидеть их? Мне хотелось обнять маму, просить у нее прощения за все причиненные ей в мои мальчишечьи годы обиды, но я не мог, не мог!..

Мама и сестра умерли, от голода в Ленинграде в марте 1942 года. В память о них, мысль о которых согревала меня в лагерные годы, я сочинил музыкальную пьесу, назвав ее «Элегия».

.. .И вот настал момент, когда наш поезд длиной почти в километр, вздрогнул, заскрипели колеса и мы отравились в НИКУДА!..

Через три с половиной недели этап прибыл в город Томск, где нас пропустили через санобработку, чтобы избавить от вшей. Обслуга санпропускника состояла из молодых женщин, стесняться их нам не приходилось, так как время было ограничено и вода тоже...

Потом мы долго стояли на запасных путях, а поехав, приехали в Биробиджан, который и стал конечным пунктом на-

шего назначения. Так мы попали в Бамлаг, огромный лагерь, протянувшийся на четыре с половиной тысячи километров, от озера Байкал до Владивостока. Бамлаг состоял из 18 отделений, в каждом были фаланги — зеки мужчины и зеки женщины.

В 1936 году наркомом путей сообщения был Каганович, он же являлся шефом Бамлага, в задачи которого входило строительство дальневосточной железной дороги, второй ниткой которой суждено было стать БАМу.

Вот описок нашего начальства:

Френкель — начальник Бамлага;

Мариенгоф — начальник производственного отделения;

Гусев — начальник 13-го отделения (Биробиджан);

Кирилюк — зав. механическим отделением;

Шедвид — начальник ком. НКВД З-го отделения;

Розенблит — старший уполномоченный 13-го отделения НКВД;

Рубин — начальник 15-го отделения (Хабаровск).

В городе Свободном по иронии судьбы расположился штаб управления Бамлага; в Биробиджане было 13-е отделение; на станции Хор располагался большой балластный карьер; на станции Яя был женский лагерь по пошиву верхней и нижней спецодежды для зеков.

Во Владивостоке, на Красной речке находилось 18-е отделение или пересыльные лагеря.

Грунт и балласт для железнодорожной насыпи доставлялись на тачках с одним колесом и двумя ручками. В забое нужно было кайлить породу, накладывать в тачки и отвозить на большое расстояние. Нашими инструментами были кайло, лопата, лом, забурник, кувалда, трамбовка. Трамбовка состояла из короткого толстого бревна с прибитой поперек перекладиной с ручкой. Она была так тяжела, что не только работать ею, но и поднять ее было мне не под силу.

Так называемый бушлат служил нам подстилкой и одеялом, кроме прямого назначения — верхней одежды. Была еще шапка-ушанка, круглый год ватные брюки, одна серая нижняя рубашка и одни рваные кальсоны. Обувь наша называлась «фордзоны». Ее мастерили из сшитых сегментов автомобильных покрышек. Такие «башмаки» до крови натирали ноги и спасти их можно было только сделав обладки из тряпок, травы или сена.

По прибытии в Биробиджан нас рассортировали, причем операцией руководил старший уполномоченный НКВД Розенблит. Те, что имели 58 статью, шли в одну сторону, а бытовики и уголовники — в другую. Я попал в бригаду по рытью котлована для быков моста. В котлован просачива-

лась грунтовая вода и ее выбирали лопатами, так как никаких насосов предусмотрено не было. После котлована я попал на Хорбалластный карьер, где надо было кайлить грунт и забрасывать его на железнодорожные платформы. Норма была колоссальная, оправиться с нею для меня лично было невозможно. Затем я попал на работы по насыпке трассы и т.д.

Однажды осенью прошла среди зеков «радио-параша», что якобы Каганович собирается посетить нас и привезти всем амнистию. Нас отправили в тайгу на заготовку леса, чтобы на время изолировать зеков от прибывающего наркома путей сообщения и его персонального поезда. Каганович, действительно, побывал на строительстве, но, говорят, даже из вагона побоялся выйти.

Надо сказать, что нас постоянно тасовали, по мере приближения конца работ на одном объекте перебрасывали на другой.

На станции Корфовская, находившейся примерно в 250 километрах от Хабаровска в сторону Владивостока, надо было сооружать мост и рыть котлованы. К тому времени у меня уже была тяжелейшая дистрофия и цинга. Меня отправили в лагерную больницу, в которой долго не держали, а по норме, зависящей от болезни. А там как хочешь. Из больницы меня описали в ховлагерь, где я чистил уборные, скалывал лед и вообще выполнял любые хозяйственные работы.

В конце лета 1937 года меня арестовали и посадили в лагерную тюрьму, до сих пор не знаю, за что. Допросы проходили по сценарию уже поставленному однажды Кулешой. До некоторой степени набравшись лагерного опыта, я ничего не подписывал, что мне, конечно, дорого обошлось. По распоряжению следователя из лагерной тюрьмы меня отправили в строжайший спецлагерь, состоящий почти целиком из уголовников всех мастей и рангов. Больше половины из них, воры в законе, вообще не работали. Нормой жизни были воровские самосуды. Будучи полными хозяевами положения, мне вновь прибывшему, уголовники устроили подробный шмон, раздев меня догола (в точности как энкаведешники в Большом доме на Литейном!) и прощупав все мои тряпки в надежде найти деньги, которых и в помине не было.

Как и все работяги в этом лагере я довольствовался баландой и куском хлеба без довеска: его отбирали уголовники. Вольнонаемная администрация поставила повара, естественно, ив уголовников, потому вокруг кухни паслись одни бандиты, работягам доставались объедки. Это было общее положение во всех лагерях: распоряжались уголовники. Себе

они приписывали перевыполнение плана, ежеквартально забирая себе чужие зачеты, они сокращали свой срок заключения. А 58 статья отбывала от звонка до звонка, на всю катушку.

Спецлагерь был окружен высоким забором с колючей проволокой поверху. Были предусмотрены и провода с высоким напряжением, кроме того по периметру был вырыт ров с водой и параллельно ему шла проволока, натянутая для овчарок. Две вышки по ночам светили прожекторами, крест накрест освещая весь лагерь, а на вышках круглые сутки дежурили до зубов вооруженные вохровцы. Специальные наряды охраны регулярно, обходили лагерь.

На работу нас выводили строем, разобравшимися по пятеркам, или по какому-то числу, которое легко умножать, так как конвой был «сильно грамотен». Шаг из ряда вправо или влево считался побегом, первый выстрел производился в воздух, второй по цели. И всаживали кому-то свинцовую пулю весом в семь граммов.

Мы рыли канавы с водой и без воды, оправляться можно было только после уведомления конвоя и в обозначенном месте. Мое немецкое имя раздражало оперов и начальников, и я числился «фашистом». После пребывания в больнице моя дистрофия обострилась и появилась «куриная слепота» на почве цинги. Я видел только днем, пока светило солнце. Мне не верили, что я не вижу, подставляли под нога всякие предметы, я падал и разбивался и т. д.

|В конце октября нас отправили этапом под Владивосток, там на «черной речке» был выстроен пересыльный пункт. Бараки были высокие, нары там громоздились аж в четыре этажа. На этом пункте находились в ожидании дальнейшего этапирования 7—8 тысяч заключенных.

Через месяц на грузовом пароходе «Джурма», вместившем более 6 тысяч зеков, нас отправили на Колыму. Мне досталось место в трюме. Я сидел на угле, на угле спал и в него же и тут же оправлял нужду. И так в течение 10 дней. Возвращаясь немного назад, скажу, что до парохода мы шли пешком в сопровождении конвоя на лошадях. Весь берег бухты Золотой Рог мы одолели за 13—14 часов без еды и воды. Кто не мог нести свой багаж, бросали его, так как подводы не были предусмотрены.

В начале декабря мы прибыли в бухту Нагаево, в город Магадан, где нас выгрузили и поместили в палатки, засыпанные снегом и заледеневшие.

После месячного «карантина» нас отправили в приисковые шахты вкалывать. Электрическое освещение в шахтах отсутствовало, каждый должен был найти себе консервную

банку или иной какой-либо сосуд, набить его ветошью, украсть мазута, насадить банку на проволоку и повесить на удобное место, чтобы освещение это позволяло бурить золотоносную породу забурником, ударяя по нему тяжелейшей кувалдой.

Бурки должны были быть глубиной не менее 80 см. Приходившие затем взрывники, большей частью уголовники, взрывали породу. В таких условиях, когда дымная коптилка отравляла воздух отвратительным дымом, мы работали по 12—14 часов, затем нас сменяла другая бригада. Шахта никогда не пустовала.

Наш прииск носил название «Разведчик». Все прииски были в ведении управления, находившегося в Колыме. Наш входил в ЮГПУ (южное горнопромышленное управление), на территории поселка Орутукан. Начальником этого управления был Медведь, которого выслали из Ленинграда после убийства Кирова (он возглавлял ленинградский НКВД).

Режим работы на приисках был ужасающим. В бараке, вмещавшем от 80 до 100 зеков, были установлены две железные бочки, игравшие роль печек. Освещалось помещение двумя электрическими лампочками, нары были в 2 и 3 этажа. «Стойла» уголовников были на верхних нарах: там теплее. Мое ложе состояло из трех досок с подголовником из одной доски и помещалось на первом этаже. Зато мне было удобнее, прикладывая одежду к горячей бочке, уничтожать вшей, которые не давали заснуть. Цинга сказывалась в том, что я был весь в волдырях, сочащихся гноем. Из-за вечного холода спать приходилось в бушлате и ватных брюках. Зимой температура воздуха на улице достигала 45—65° ниже нуля.

В 6 часов утра — подъем. Почти не умываясь, так как вода в бочке была замерзшей, выходили из барака. Последний из выходивших получал от старосты или нарядчика увесистой палкой по хребту. Перед едой нам давали выпить настой хвои, в качестве профилактики против мучавшей нас всех цинги, после чего мы получали утреннее пойло.

Удар железякой по рельсе, висевшей у вахты, означал начало рабочего дня.

Однажды перед разводом дежурный по лагерю указал на нескольких человек, в том числе и на меня, и сказал:

— Собирайтесь.

Мы спросили: «С вещами?» Он уклонился от ответа, сказал:

— Идите на вахту.

На вахте нас ждали два конвоира с ружьями. Они повели нас за баню к речке, зачем-то заставили черпать ведрами

воду. Вообще было какое-то странное замешательство. Потом пришел старший и о чем-то с конвоем переговорил.

Как потом стало нам известно, нас хотели, пустить в расход. Помню, что мороз в тот день был ужасный: больше 60°.

Надо сказать, что с марта по конец апреля у меня постоянно держалась температура около 38°. Врач-зека Шевченко помог мне освободиться от работы в шахте. Я весь был обмотан тряпьем и вшивым своим бельем, у меня была третья стадия цинги (Skarbut). Требовались витамины, и прежде всего витамин С, но где же его было достать? Шевченко дал мне драгоценный флакончик с рыбьим жиром, чтобы смазывать им цинготные пятна и раны. Он же поставил меня на работу по учету медикаментов, поскольку мне был известен латинский шрифт.

Вот тех-то, кто не работал в шахте, а даром изводил государственную пайку хлеба, и повели за баню, а почему не расстреляли — кто знает?

Вообще же зеки умирали как мухи. Для мертвых рыли траншеи и закидывали их туда с биркой на руке, засыпали мерзлым грунтом и иногда отмечали эти места палкой или ломом с консервной крышкой, на которой был выцарапан номер.

Мне пришлось исколесить этапами почти всю Колыму, места, где я побывал, отмечены на моей карте этапного маршрута. Скитания и лишения привели к тому, что меня сактировали, как не пригодного к тяжелым физическим работам.

После освобождения из лагеря я не получил паспорта, а только бумажку, удостоверяющую, что я уже не заключенный, но не имею права проживать даже близко к Магадану — только в глубинке. Я устроился счетоводом в геодезическую партию, но долго работать мне не пришлось, потому что началась война и нас, якобы, мобилизовали в армию, а на самом деле всех немцев, живших на Колыме, загнали в один лагерь под названием Стройбат и заставили работать в шахте, добывать золотую руду, промывать вручную на лотке золотоносный песок, и все это — на открытом воздухе, и зимой, и летом, с обогревом кострами. Бели норма оказывалась невыполненной, опер возвращал в забой.

Примерно в декабре 1942 года опер вызвал меня в свой теплый кабинет и заставил расписаться в следующем: что я пожизненно должен проживать на Колыме и самовольно отлучаться не имею права. В случае нарушения режима, буду расстрелян без суда и следствия.

После окончания войны Стройбат еще долго не расформировывали, наверное, нужна была даровая и безропотная рабочая сила.

Потом я получил паспорт, но с пометкой «39», что означало невозможность проживания в 39 центральных и областных городах.

Мне удалось устроиться аккомпаниатором по спортивной и художественной гимнастике.

Четыре раза прокуратура Москвы отказывала мне в реабилитации, я был реабилитирован только в 1963 году.

Мой следователь Кулеша обещал позаботиться о судьбе моей и моих, его волею, подельцах. Но судьба распорядилась так, что в живых остался я один, спасли меня Бог и мама, которые никогда не оставляли меня. Так более четверти века жизни оказались вычеркнутыми, будто я не был молодым, и только пережитые страдания заставляют ныть мое сердце, да память о погибших бередит мою душу.

Nur meine Liebe Mutter und Der Liebe Gott

haben mich aus der Holle gerettet.