Л. РЫЧКОВ

«СЧАСТЛИВЧИК»

СТЕПАНОВ ПЕТР ИВАНОВИЧ —

первый председатель секции жертв

политических репрессий

при Новгородском областном

Совете ветеранов.

С Петром Ивановичем Степановым, человеком, прожившим трудную жизнь, прошедшим через допросы в застенках НКВД и лагеря ГУЛАГа, я познакомился в июне 1990 года, когда была создана инициативная группа по объединению бывших политических узников ГУЛАГа, ссыльных и членов их семей в ассоциацию жертв незаконных политических репрессий. Петр Иванович, испытавший на себе все прелести политзаключенного и ныне реабилитированный, сразу вошел в эту группу. О своей нелегкой судьбе он рассказывал с горьким юмором: «Родился ранним утром 12 июля 1911 года в семье живописца Кузнецовской фарфоровой фабрики близ чудовской деревни Ульково, которой теперь и в помине нет. Сравняла ее с землей Великая Отечественная — строения пошли, как рассказывали старожилы, на сооружение не то переправ через Волхов, не то путей отступавшим немцам. Первенцем и единственным сыном был я у своих родителей — Ивана Степановича и Марфы Савельевны Степановых. Бабка-повитуха, принимавшая роды, объявила матери: "В рубашке у тебя сынок родился. По всем приметам удачливым и счастливым будет".

Ну а удачлив ли я был в жизни и счастлив ли?

Начну с того, что отца моего царь Николашка в 1914 году забрал в армию и необученного отправил на фронт в качестве пушечного мяса. Где, в каком бою погиб отец, где покоятся его косточки, никто не знает. Так что рос я сиротой. Жили, естественно, впроголодь — перебивались с хлеба на квас. Добрые люди помогли выжить и мне, и матери. Только в 12 лет я смог начать учиться. Раньше обуток не было, чтобы ходить в соседнее село, где когда-то добрый помещик Тырков выстроил двухэтажную школу — четырехлетку.

Мальчишка я был любознательный, трудолюбивый. Очевидно поэтому меня и еще девятнадцать пострелят из разных сел оставили в организованной здесь же, при школе, столярной мастерской, где я через три года получил профессию столяра-краснодеревщика. Однако и в Улькове, и Чудове работы столяру-краснодеревщику не находилось — шел 1930-й, год сплошной коллективизации, ликвидации частного предпринимательства и, как следствие, массовой безработицы.

Пришлось уехать в Питер, к тетке по матери. Прописался я там не без препятствий и встал на учет на бирже труда. Через три месяца получил направление на работу на паровозоремонтный завод «Пролетарий». Плотником. Шел ремонт жилья и производственных помещений, доведенных за годы гражданской войны и разрухи, как говорится, до ручки. Заработок был мизерный, едва на хлеб да тарелку супа в рабочей столовой хватало.

Однако в феврале 32-го счастье мне улыбнулось. Удалось устроиться столяром-краснодеревщиком на военный завод № 23. Работа профессионально интересная, и заработок вдвое, а то и втрое больше. Матери стал деньги в деревню слать. Та с благодарностью на иконку с изображением апостола Петра крестилась.

Но счастье скоротечно. Не успел я мало-мальски износившуюся одежонку сменить, сапоги настоящие справить да отъесться после голодухи, как грянул очередной призыв на срочную службу в Красную Армию. Уже в ноябре подстригли меня на призывном пункте наголо — ив эшелон.

Служил срочную в пехотном полку, под Псковом, справно. Через год направили в полковую школу учиться на младшего командира. Закончил успешно — два треугольничка в малиновые петлицы получил. Предлагали остаться на сверхсрочную. Отказался. Больно руки истосковались по дереву за три года военной службы. Демобилизовался. Вернулся на завод. Комнату в рабочем общежитии получил.

В один из выходных поехал я с приятелями в Петергоф поглядеть на чудеса царской роскоши. Плыли речным трамвайчиком, весело балагурили со стайкой девчат, направлявшихся туда же. Мне понравилась одна из них — Капитолина. Волосы русые по плечам кольцами вьются. Глаза голубые с хитрин-

кой. Тряхнет кудрями, упрется глазами в глаза и зальется звонким смехом, ровно серебряный колокольчик трель под дугой почтовой тройки выводит. Видать, я ей тоже приглянулся. Стали встречаться, а потом съездили в деревню к моей матери — у Капы родители в голод умерли. Мамаше моей девушка понравилась. Благословила она наш союз...

Петр Иванович на минуту замолчал, словно слова подбирал для дальнейшего рассказа. «Как-то еду с работы домой, — начал он без предисловий, — и слышу разговор двух моих приятелей, мол, «ЭПРОН» курсы водолазов открывает. Без отрыва от производства учат. Бесплатно! И форма морская бесплатно — с ног до головы все казенное носят. Меня это заинтересовало. Приехал и говорю Капе: «Так, мол, и так. Как смотришь?» Капа одобрила. Поступил я на эти курсы, пройдя медкомиссию. Правда, невропатолог чуть не забраковал. Заставил меня глаза закрыть, руки вытянуть и пальцы растопырить. А они, проклятые, задрожали. Напрягся весь, а дрожь унять не могу. Врач и говорит мне: «Чего дрожишь? Поступить в водолазы шибко хочешь?». «Шибко, — говорю, — хочу». «Ладно, пропущу».

Без малого два года учился я без отрыва от производства. Капу только ночами да по выходным и видел. Закончил курсы успешно. Получил направление в порт. Работа тяжелая, большие деньги водолазам платят не зря. Через год, на очередном медосмотре, забраковали. Пришлось вернуться на завод. Пожурили меня в отделе кадров, летуном обозвали, но приняли в экспериментальный цех. Не успел освоиться, как Великая Отечественная грянула. Нас всех на броню поставили и на казарменное положение перевели. Стали оборудование демонтировать — завод эвакуировался из Ленинграда вместе с рабочими и членами их семей.

* * *

Двадцать пятого июля 41-го в очередной эшелон погрузились и мы с Капой. Теплушка битком. Нам место в углу нижних нар досталось. Куда едем — не знаем. Вот перевалили Урал, минули Омск, ковыльные Барабинские степи. В Новосибирск прибыли в полдень 12 августа. Нас ждали. В эвакопункте получили ордера на подселение. Мне не повезло — поселили в частном домишке, стоящем в овраге у речушки Каменки.

Военный завод № 153, с которым наш 23-й слили, расположен на другом краю города. Я с утра до ночи там — идет разгрузка прибывающего оборудования и его монтаж под открытым небом. Жить трудно. Буханка хлеба на рынке 500 рублей! Моя месячная зарплата — 900. В рабочей столовой давали суп по прозвищу «догоняй», да ложку каши. Вот и все довольствие.

В 1945-ом, уже после окончания войны, определили меня инструктором профподготовки аж трех цехов. Я должен был организовать обучение рабочих, не имеющих квалификации. Голова идет кругом. Дело то для меня новое, не все получается как надо. А начальство недовольно. Особенно парторг завода на меня взъелся. Я однажды ему и выдал: «Болтать языком, — говорю, — большого ума не надо. Возьми да помоги, чем бестолку орать-то». С тех пор придирки его да угрозы еще хуже стали.

Не знаю, может он или кто другой по его наущению это сделал, только пошла на меня кляуза в НКВД о том, что недоволен я Советской властью, 1 врежу производству, саботируя подготовку кадров. И вот в ночь с 22-го на 23 ноября меня арестовали. При обыске изъяли половину серебряного полтинника с изображением герба Советского Союза, финский нож, вещь, обязательную для водолаза, да три или четыре старых чертежа частей оборудования самолета, снятых с производства, в которые я, уходя на работу, заворачивал кусок хлеба.

В Новосибирском УНКВД посадили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Начались допросы. Днем надзиратель спать не дает даже сидя, а ночами уводят на допрос к следователю. Тот поставит перед собой на выстойку, сам откинется на спинку стула и начинает допрашивать:

— Значит, ты, Степанов, Советской властью недоволен и решил вредить. Зачем распилил полтинник? Хотел над государственным денежным знаком надругаться, мерзавец! А нож финский у тебя для чего — терракт готовил?

Я ему поясняю и даже пальцем показываю, что из той половинки полтинника мне пломбу поставили. У меня еще до войны зуб заболел. Пошел к врачу, тот высверлил зуб, удалил нерв, и говорит: «Обычная пломба держаться не будет. Надо серебряную ставить. Принеси серебряный полтинник». Я принес. Он поставил мне серебряную пломбу, а вот эту половину отдал мне обратно.

— Врешь, сукин сын! — кричит следователь. Из государственных монет пломб не делают. Признавайся!

Я опять ему поясняю, как дело было. Он слушать не хочет. Одно кричит: «Признавайся!».

— В чем признаваться-то, гражданин следователь? Я все уже рассказал.

Он опять за свое: «Признавайся!».

И так ночей десять кряду. Потом сменил пластинку — начал терзать за старые чертежи:

— У кого и зачем взял чертежи?

— Поясняю: в техотделе старые чертежи со снятых с производства деталей шли на выброс. Я и другие работники брали их для обертки, и, простите, для... уборной. В газетах-то портреты и руководящие статьи напечатаны...

А следователь опять за свое:

— Признавайся, зачем брал чертежи? И так — каждую ночь. Про нож, правда, больше не вспоминал. Очевидно, террориста из меня фабриковать не надо было.

Без воздуха, без прогулок, без сна, на четырехстах граммах непропеченного хлеба из ржаной муки с овсянкой да миске тюремной баланды из мороженого картофеля и ржавой селедки (передачи с воли были запрещены) к концу второго месяца заключения я стал доходить. В глазах плыли разноцветные круги, стоять перед следователем более пятнадцати — двадцати минут не мог — падал. Наконец, в конце января, на две ночи сделали перерыв в допросах. Потом привели к другому следователю. Тот вежливо предложил сесть, долго молчал, смотрел, вроде, с добром и сочувствием. Наконец подошел и подставил карманное зеркало. Я глянул, но себя не узнал. Из зеркала смотрел на меня человек с глубоко провалившимися глазами, обросший какой-то темной свалявшейся щетиной.

Следователь убрал зеркало:

— Видел? Если так будет продолжаться еще месяц, дойдешь окончательно, и из тюрьмы вперед ногами вынесут. А у тебя больная жена.

Капа действительно в последний год ослабла от систематического недоедания и простуд.

— Не понимаю, — продолжал следователь, — чего ты уперся? Неужели еще не понял, что упорство твое ни к чему хорошему не приведет. Все равно по имеющимся уликам тебя осудят и без твоего признания. Я тебе советую, пока еще не поздно, признать добровольно все, в чем тебя обвиняют. Получишь свои семь лет лагерей, отбудешь и выйдешь на волю. А лагерь тебе не страшен — у тебя хорошая профессия и, говорят, золотые руки. Будешь хорошо работать — будешь хорошо жить. Семь лет пробегут незаметно. Ну, так как?

— Я же никакой вины за собой не чувствую! — говорю ему я.

— Знаешь, Степанов, чтобы не толочь воду в ступе, я помогу тебе написать то, что от тебя требует следствие. Подпишешь и кончатся твои мучения. Я обещаю, что больше семи лет лагерей тебе не дадут. Согласен?

Понимая, что следователи доведут меня до гробовой доски, я согласился. О чем написал следователь в протоколе моего «признания», не знаю. Я его подписал не читая. Тогда мне все было безразлично. Я окончательно выбился из сил и был сломлен.

В последних числах января 1946 года состоялся суд. Не обошлось и без свидетелей моей «контрреволюционной» деятельности. О чем свидетельствовали они, я не помню. Хотелось одного — скорейшего окончания этой страшной трагикомедии, в которой я оказался главным «героем». Суд вынес приговор — 7 лет лагерей (обещанных следователем).

* * *

Оказывается, повивальная бабка, объявляя меня счастливцем, была права. Я, несмотря ни на что, выжил. Помогла профессия да мои не боявшиеся труда руки, хотя отбывал я срок в пяти лагпунктах Новосибирского УТЛ К. Это и помогло мне не попадать на общие каторжные работы, где на моих глазах сотнями гибли люди, не успевшие умереть в фашистских концентрационных лагерях — бывшие пленные, «освобожденные» Советской армией и у себя на Родине вновь оказавшиеся за колючей проволокой, да остатки оклеветанных «врагов народа» урожая 1937— 1938 годов.

В ноябре 52-го меня освободили. Казалось, мы с Капой вновь будем жить, как все люди. Но радость освобождения была недолгой. Найти работу отбывшему срок по статье 58 было непростым делом даже в том случае, если он имел редкую квалификацию столяра-краснодеревщика. Я обошел за полтора месяца все предприятия Новосибирска, в которых требовались рабочие руки, соглашался на любую работу, но увы... А Капа, семь лет ждавшая и не отказавшаяся от меня, все эти годы тоже перебивалась разовыми случайными заработками или шла в прислуги. В государственные предприятия, даже в артели промкооперации, ее не брали. Выжить помогла баптистская община. Баптисты по каким-то своим каналам меня устроили, наконец, на одно из предприятий столяром. Платили так мало, что даже на дорогу до родной деревни на новгородчине, где доживала свои дни моя старенькая мать, не удавалось скопить. И жена вновь прибегла к помощи своего братства. Оно вновь помогло нам.

Деревни моей Ульково уже не существовало. Остановились мы у старых знакомых в Чудове. Но и здесь удача не улыбнулась мне по той же зловещей причине — «враг народа». И только в Новгороде, в строительном тресте № 48 не побоялись дать работу и комнатушку в рабочем общежитии.

Реабилитировал меня, по моей жалобе, Верховный суд РСФСР в 1956 году. Однако человеком, имеющим право на уважение, я почувствовал себя только в 1991 году после правительственного Указа «О реабилитации жертв политических репрессий». В немалой степени способствовало тому и знакомство с людьми, прошедшими ту же гулаговскую школу, что и я. Так что удачлив ли, счастлив ли я был в жизни? Это с каких позиций смотреть. Если с позиций тех, кого миновала моя чаша, я — несчастнейший человек. Если вспомнить тысячи безвинно расстрелянных или погибших в лагерях ГУЛАГа — я счастливчик, — закончил свой рассказ Петр Иванович».

Конечно, он — счастливчик, — думал и я. Кому, как не мне, прошедшему той же гулаговской дорожкой, знать, какое это невероятное везение остаться в живых и не сломаться там, где человеческая жизнь ничто, пыль под ногами лагерных охранников. Только истинным счастливчикам, вроде Петра Ивановича, это и удалось. А уж он то счастлив вдвойне — дожил до преклонных лет, но сохранил неравнодушное сердце и интерес к жизни. Ведь именно он, считай, на девятом десятке лет стоял у истоков организации Новгородского областного отделения Российской ассоциации жертв политических репрессий. Именно его на двух областных конференциях избирали в совет, при его активном участии в Новгороде установлен памятный знак тем, кого гнула, ломала и... не могла сломить жестокая репрессивная машина, созданная тоталитарным режимом для устрашения и покорности масс. Слышите: гнула, ломала... И потому те, кто выдюжил, и есть настоящие счастливчики. Выходит, не ошиблась повитуха насчет Петра Ивановича Степанова. Счастливчик он, счастливчик...