В.П. Кунгин^¹

ИЗ КНИГИ «НАИВНЫЕ ПОВЕСТИ ИЗ ЖИЗНИ СЕВЕРА»

Я причислен к кулацкому элементу

В области Коми выявление кулацкого элемента последовало в 1930 году. В Помоздинском исполкоме налоговая комиссия работала уже в январе 1930 г. Наше безземельное хозяйство, с фиктивно приписанной покосной землей, обложили индивидуальным налогом 103 руб. 50 коп. Этот налог взыскали, но по поданной жалобе в уездную комиссию этот налог отменили. Взысканные же деньги не возвратили. Хозяйство признали середняцким.

В 1932 г. опять обложили, индивидуально обложив хозяйство 850 руб. За этот налог было описано все имущество. Но была подана телеграфом жалоба областному прокурору, который приостановил продажу имущества, обложенного неправильно. Областной Исполнительный Комитет предписал финансовому отделу отменить это индивидуальное обложение. За этот год мы, - как безземельные при одной корове, - ничего не платили.

Хотя высшей инстанцией индивидуальное обложение было отменено, и описанное имущество не продавалось, но все же Помоздинский сельсовет считал меня кулаком.

По доносу сельсовета, - будто бы я имею золото, и будто бы я вредный человек, пишу кляузы в газеты, - 3 февраля 1932 г. сотрудником ГПУ т. Савельевым был произведен обыск. Были забраны все мои рукописи, и я сам был арестован. Через три дня в числе других арестованных меня отправили в Усть-Куломский арестный дом. Были отправлены и забранные рукописи - целый мешок. Их подвергли тщательному просмотру.

В Усть-Куломе два раза меня вызывали на допросы. В третий раз я был вызван начальником ГПУ т.Власовым, который еще допрашивал меня и наконец объявил мне, что я освобожден и все забранные рукописи будут мне возвращены, так как там ничего худого не оказалось. Я спросил начальника, что могу ли я продолжать свое писательство? Последний разрешил мне писать и удивлялся тому, что Помоздинский сельсовет называет меня вредным. После допроса освобожденный, я забрал все свои вещи и пошел к дому. О жизни в арестном доме, - один месяц, - написан отдельный эпизод^¹.

В этом же году были ко мне сделаны несколько притязаний со стороны сельсовета и колхоза, одно из которых можно назвать серьезным. Я был в числе двоих других помоздинских граждан народным судом [осужден] совершенно безвинно на выселение из Области Коми на три года. Этот неправильный приговор был нами обжалован в Областном Суде, который его отменил. Этот незаконный приговор о высылке был сделан по настоянию председателя колхоза - «бандита» С[тепана] Т[ерентьевича] Игнатова; последний находился заседателем на суде.

За что нас судили? Об этом тоже имеется отдельный рассказик под заголовком «Шемякин суд»^², - здесь описывается характеристика суда и заседатель суда - бандит, которого я публично на суде назвал бандитом.

За 1933 год в третий раз меня сделали кулаком, обложив индивидуально 456 руб. За этот налог описали половину дома, и через суточный срок эту половину сельсовет отобрал, помещая там своих квартирантов. В последнее время дом был обращен в ночлежку для проходящих и проезжающих, которые, не считаясь с этой половиной, хозяйничали во всем доме.

Осенью 1933 года, - уже сделалась холодная погода, - поместили ночевать переходящую с Печоры шпану. Сельсовет не имел сторожа при доме. Шпана 50 человек была заперта в доме. Ночлежники, не имея выхода из дома в сортир, в сортир обратили одну комнату; не имея дров, сожгли в комнатах все стулья и столы, а потом уничтожили вьюшки от печей, превратив дом в полную негодность для жилья; и сами ушли.

Меня самого уже в Помоздине не было, мы жили в с.Усть-Куломе. Я пришел в с.Помоздин в ноябре месяце и увидел хаос в доме, - с разломанными дверями чулана, в котором были кое-какие вещи. Оказалось, все это разграблено.

Прожил я с неделю в с.Помоздине, ночевал у соседа К.И.Попова, который удивлялся над тем, что председателем сельсовета райкомом назначен председатель колхоза С.Т.Игнатов - выше названный мною бандит.

Мы с семейством в 1932 и 1933 годах проживали в селе Помоздине, и наше положение можно назвать отчаянным. После освобождения меня от кулачества я не знал, что помоздинские сельсоветчики будут делать меня кулаком в третий раз. Но они «окрысились» на меня и на мою дочь, которая в это время только что прибыла в с.Помоздино с экономических курсов из г.Сыктывкара, которые она успешно кончила, - получила звание плановика.

Для выявления кулаков был послан из района ярый руководитель^³. Им было использовано для этой цели «Бедняцкое собрание», состоящее из десятка чело-

век, которое под угрозой председателя сельсовета Жангурова и председателя колхоза С.Т.Игнатова назвали меня старым торговцем - «буржуем». И начали надо мной издеваться.

Председатель колхоза Игнатов - бандит, доброволец в белую гвардию Колчака. Про него я писал корреспонденцию в газету «Правда». Эта корреспонденция была послана на расследование в Областную Контрольную инспекцию, а последняя, - как надо думать, - передала ее в Усть-Куломский район.

Из района вот именно в то время и назначен был этот ярый руководитель Сажин. Он в Помоздинском сельсовете стал работать в качестве секретаря ячейки ВКП(б). Сажин имел в руках мою корреспонденцию, в которой описывались «деяния» сельсоветчиков и бандит - председатель колхоза Игнатов.

Секретарь ячейки Сажин еще в марте месяце вызвал меня в сельсовет и стал посылать меня на работу в лес. В это время был я болен плевритом. Я заявил Сажину, что я болен, не могу работать, с трудом дошел до сельсовета. Да и мне 71 год, какой же я работник?

- Ничего не знаю, иди! - сказал Сажин.

- Если Вы серьезно меня посылаете, я на вас буду жаловаться прокурору.

- Жалуйся, - сказал секретарь, - но все же иди.

С этими словами и пошел к дому. Придя домой, написал заявление в сельсовет о своей болезни. В удостоверение этой болезни заявление послал с квартиранткой Гуляевой, которая сходила в сельсовет с заявлением к секретарю ячейки Сажину и скоро вернулась с этим заявлением, на котором проставлена резолюция: «Немедленно приказываю идти на работу»...

Пишу вторично, убедительно прошу освободить. Получаю заявление с такой же резолюцией. Что делать? Пришлось идти в больницу к врачу и подвергнуть себя осмотру.

Врач осмотрела меня, приказала фельдшеру поставить мне на поясницу банки и выдала мне удостоверение о болезни с надписью: «Освобождается от физического труда».

Имея это удостоверение, я написал жалобу районному прокурору, приложив к ней свои заявления с резолюциями секретаря ячейки Сажина. После этого Сажин меня уже на работу не посылал, а стал нас морить голодом, дом наш обратил в ночлежку.

До этого времени мы с семейством - не способные к труду 5 едоков - получали государственную норму: по 4 кг [хлеба] в месяц. В этой норме с 1 марта нам отказали - лишили нас куска хлеба от государства. А потом запретили нам выдавать из местного «сельпо» даже соли, спичек и прочих мелочей, хотя мы имели там соответствующие вклады по трем книжкам.

Нам, лишенным хлеба, пришлось жить на одной картошке, так как хлеба купить у населения не находилось. Если и находилось, то нужно было променивать последнюю одежду и обувь. Мы со внучкой [Шурой] ходили по деревням, меняли вещи на ячмень и картошку.

Председатель сельсовета Жангуров в своей деревне Скородуме предупредил колхозников, у которых имелся хлеб и картошка, - не давать нам ничего, угрожая, - кто будет давать, - выгнать из колхоза.

Об этом хождении за хлебом по деревням Помоздинского сельсовета описывается мною в отдельных рассказиках и очерках^¹.

Так жили мы до июля месяца^² в с. Помоздине и, оставив свой дом, которым распоряжался сельсовет, переехали на житье в Усть-Кулом.

У дочери в Помоздине оставалась корова, которую хотели переменить. Но сельсовет корову отобрал и зарезал, - якобы, за мясной налог. В корове было мяса более 8 пудов, а мясной налог 35 кг. Да и мясной налог едва ли с дочери требовался, так как она освобождается от него.

По старым следам моей жизни

Живя в с.Выльгорте полгода, нас никто не беспокоил, и мы сыты. После выборной компании в сельсоветы, в которой мы участвовали, уже значимся гражданами Выльгортского сельсовета Сыктывдинского района Области Коми.

Описывая эпизоды своей жизни за последние ее два-три года, которые наполнены приключениями и мытарствами, переездами с места на место, с переходами с квартиры на квартиру, я должен сказать: все же мы идем, хотя и медленно, - как я замечаю себя и свое семейство, - к светлой и спокойной, и более сытой жизни, чем раньше, как мы жили в с.Помоздине или в с.Усть-Куломе...

Я еще должен вернуться к этой своей старой беспокойной жизни, которая сдана мною в архив, - в своих записях стоит памятником позади. Она оставила от себя глубокие следы своего времени...

Возьму еще, к примеру, последний год своей жизни в с.Помоздине - в своем доме. Это вполне можно назвать «хуже, чем в чужом»...

Печальное положение было с достачей хлеба, порой приходилось по суткам сидеть голодным, в особенности когда нас лишили государственной нормы. Искали хлеб, ходили по деревням, меняли на хлеб излишнее из одежды. Близко было и собирать кусочки по дворам... Такова была моя жизнь в с.Помоздине.

Не особенно важна эта жизнь была и в селе Усть-Куломе. За год этой жизни пережито многое. В особенности в то время, в которое дочь наша находилась без службы, мы жили очень бедно, питались почти на картошке, хлеба мало попадало. Трудно было в достаче молока, а у дочери маленькие дети; на молоке она проедала последнюю одежду.

Квартира, которую мы занимали в с.Усть-Куломе, - изба была холодная, приходилось часто нагревать маленькой кирпичной печкой. Хотя холодная изба, но богата была клопами, тараканами. Хозяйка избы, которая жила с нами, часто была больная - истеричная. Она соскакивала с постели и неистово кричала... При таком хаосе жизни приходилось мне писать, изноравливать время, когда все спят.

...За год жизни в с.Усть-Куломе много пришлось повидать. И испытать кое-чего... Всего больше опять нужда в хлебе. Опять приходилось хлеб искать по окрестным деревням. Об этих хождениях за хлебом имеются отдельные рассказики...

Бытовая жизнь устькуломца много отлична от помоздинца. Устькуломец еще по-прежнему религиозный, соблюдает храмовые праздники, соблюдает

посты и другие обряды, содержит попа. В с.Помоздинском церковь закрыта, нет в Помоздине и попа.

При всем этом в Усть-Куломском районе за последние три года, до 1935 года, царило полное бесправие. Председатели сельсоветов райкомом менялись, - каждый месяц новый. Из этого хаоса не трудно и сделать вывод, что над отдельными личностями «самодуры» совершали свой суд, похожий на Шемякин суд и т.п.

* * *

Было это в 1933 году, который для меня глубоко остался в памяти. Начну с января месяца, только, может, немного коснусь и прошедшего 1932 года.

В одно время мне хотелось побывать в городе Сыктывкаре, - повидаться с дочерью, которая была в то время на планово-экономических курсах; были и другие дела относительно моих корреспонденции, находящихся в КК РКИ^¹. Я обратился в сельсовет за удостоверением о личности. Председателем сельсовета в то время был Жангуров. Он доложил секретарю ячейки и руководителю, приехавшему из района. Они отказали мне, и говорили: «Незачем вам ехать в город, - что нужно, можно писать». Я об этом отказе довел до Областной КК РКИ, которая через неделю выслала в двух экземплярах бумажку, - приказывала немедленно выдать удостоверение о личности. Я эту бумажку отнес в сельсовет, отдал председателю; он плюнул на бумажку, сказал: «Не дадим!» Так я и не съездил до города.

Вскоре после этого меня вызывает секретарь ячейки Сажин в сельсовет, наряжая меня на работу в лес. А я был болен плевритом, плохо ходил в одно время, - отказывался идти на работу; говорил, что мне, старику, больше семидесяти лет, - какой я рабочий? Удостоверяла о болезни квартирантка, жена И.М.Гуляева, с которой я посылал заявление о болезни. Однако Сажин на заявлении сделал резолюцию: «Приказываю немедленно идти». Пришлось обратиться к врачу, который уже знал мою болезнь и выдал мне справку: «Освобождается от физического труда».

Куда обратиться с жалобой на Сажина? Я знал, что мои корреспонденции находятся у районного прокурора, а потому послал ему жалобу на Сажина, просил попутно с корреспонденциями расследовать.

Жалоба была послана в спешном порядке, но однако я не получал от прокурора никакого результата. В марте месяце Сажин лишил нас нетрудовой государственной нормы хлеба, 4 кг в месяц, и нам, голодным, пришлось выехать из с.Помоздина в с.Усть-Кулом. Сначала в мае месяце уехала дочь (приехавшая с курсов) со своими детьми, а за ней и мы со старухой уехали. Оставили дом, которым распоряжался сельсовет. Сельсовет впоследствии зарезал корову, фактически принадлежащую дочери^²...

В с.Усть-Куломе мы прожили год. За этот год дочь, находящаяся на службе в сплавконторе «Комилеса» плановиком, - Сажин настоял в президиуме КК РК Инспекции сделать ее кулачкой, - ее вычистили со службы, без службы она находилась 7 месяцев, лишилась зарплаты по 200 руб. в месяц- 1400 руб.

Дочь служит в учреждениях Советской власти, имеет стаж беспорочной службы 15 лет, имеет за собой заслуги ударничества, и была премирована за свою работу на лесосплаве.

Мне неизвестно, когда меня сделали в третий раз кулаком. Никаких нет причин, кроме объективных: за мои корреспонденции, которые я посылал в газету «Правду» и в «Правду Севера». Мои статейки-корреспонденции печатались в газете «Экономическая жизнь», в которой я состоял корреспондентом около семи лет. Газету посылали мне бесплатно. Получал и гонорар за свой труд.

В редакцию газеты «Правда» я писал не много, - все же посылал не один десяток писем. Не знаю, печатались ли там мои письма, так как я газеты не выписывал, только получал из редакции письма-ответы в такой форме: «Ваша корреспонденция послана на расследование Областному Коми прокурору»; или так - «Ваша корреспонденция послана в г.Архангельск для использования в газете «Правда Севера». Последние два письма из редакции «Правда» были получены в конце декабря 1932 года и в январе 1933 года такого содержания: «Ваши корреспонденции посланы для разбора в Коми Областной К.К. Р.К. Инспекции, оттуда получите вы результат»... В «Правду Севера» я тоже писал порядочно; и письма мои, как я получал из редакции ответы, печатались в «Бюллетене» или в «Северной Коммуне».

Значит, я своими письмами завязал узел, и кому-то приходилось его развязывать? Однако я не получал ни от кого ничего и не знаю, развязывали ли этот узел? Его развязывали другим путем...

Сажин здесь действовал с помощью Помоздинского сельсовета, - председателя колхоза, а потом поставленного председателем сельсовета Степана Терентьевича Игнатова, которого я обличал в своих корреспонденциях «бандитом» -добровольцем в колчаковскую гвардию в г.Чердыне в 1919 году. Сажин с председателем сельсовета Жангуровым укрыли этого бандита, а меня сделали кулаком. Главное, кулачили мою дочь, и много ей причинили материального вреда.

Впоследствии Сажина из Помоздина отозвали в район, в с.Усть-Кулом, где он временно исполнял обязанности председателя КК РК Инспекции; и по его инициативе была сделана опись имущества у дочери. Неизвестно, по какой претензии описывалось имущество и были отобраны 80 руб. денег, в том числе 10 руб. золотом. На другой день деньги бумажные возвратили, а золотая так и осталась невозвращенной; где она теперь находится, неизвестно. Описанное имущество так и осталось описанным, половину которого уже дочь проела на хлебе. Опись была 17 июня 1933 года. Вот скоро будет два года - ничего не объявлено. Была подана жалоба мной и дочерью на эти незаконные произвольные действия в Архангельский краевой исполнительный комитет 25 февраля 1934 года; ждали результата год, - просили заявлением дать справку, которую получили в январе сего года. Крайком пишет, что никакой жалобы от нас не поступало. Это нас сильно смутило, так как при жалобе были приложены документы, - они пропали. Ныне 20 февраля [1935 г.] мы послали копию с этой жалобы, просим возобновить это дело, основываясь на те жалобы, которые находятся в Областном Исполнительном комитете, в его финансовом отделе...

После ухода Сажина из Усть-Куломского райисполкома дочь наша была принята на службу в ту же контору лесосплава на должность статистика, с 1 января 1934 г. И нам, как её членам семьи - шести едокам, не способным к труду, - выдавали норму по 9 килограмм в месяц, и мы были довольны.

Неожиданно для нас в июне месяце дочери было объявлено, что ее семейству, шести едокам, выдавать нормы хлеба не будут. И, действительно, за июль месяц она получила карточку на одну себя. Это безвыходное положение - оставаться голодной ее семье, - заставило ее подать заявление отказаться от службы, выехать из с.Усть-Кулома, искать службу в другом районе Области Коми. Дочь получила паспорт на три года, ее рассчитали, не получая

выходного пособия; получила удостоверение из конторы, что она служила беспорочно и вышла по своему желанию.

... Мы все выехали на пароходе в г.Сыктывкар, прожили в городе трое суток, -дочь нашла себе службу в той же организации «Комилес» в Сыктывдинском районе, - в главной бухгалтерской конторе леспромхоза счетоводом. Я сам в августе месяце ходил в лес, собирал грибы, ягоды, продавал их на базаре и кормился. А потом начал писать очерки и рассказы о бытовой жизни Северного края, и о гражданской войне 1918-1920 годов. Все написанное относил в Коми областной музей, получал за свои труды небольшой гонорар...Так проходила моя жизнь за последние два-три года...

10-12 марта 1935 г.

с.Выльгорт, д.Ляпыд, дом 84

Месяц в арестном доме

В 1932 году первого февраля я был в числе других арестован уполномоченным ГПУ т.Савельевым, - ко мне было предъявлено по клевете сельсовета, что у меня имеется золото. В доме все было обыскано и весь архив с книгами и рукописями был арестован и отправлен в г.Сыктывкар. Через трое суток нас из с.Помоздино отправили в с.Усть-Кулом, где в арестном доме мне пришлось просидеть ровно целый месяц...

Вот за это пребывание в арестном доме я и хочу рассказать, как оно проходило в окружающей меня атмосфере...

Небольшой дом, где помещаются арестованные, - похожий на обыкновенный крестьянский дом - одноэтажный, имеющий небольшие четыре камеры и канцелярию, где помещается сам комендант.

Нас, пришедших без всякого конвоя, пришло восемь человек: трое мужчин и пять женщин. Нас комендант поместил в заднюю камеру - кухню. Здесь на кухне специальных коек не было. Две большие лавки и скамейки уже были заняты арестованными, и нам приходилось спать на полу.

Русская кухонная печка топилась утром и вечером, где арестованные кипятили с водой чайники и варили в котелках себе пищу, больше картошку. На всех арестованных в кухне был один небольшой столик, за которым помещался монах. Можно сказать, что на столике пили чай, обедали здесь многие арестованные.

Монах - как его называют многие, отец Игумен - столик держит в чистоте. За этим столом и его койка. Тут под койкой находится и его багаж. После я узнал, что монах не простой: он, игумен - настоятель Московского Данииловского монастыря. Пробыв неделю в арестном доме, я познакомился с монахом - оцтом-игуменом по имени Серафим. У меня не было чайника, не было котелка, да и нечего было варить. Остались одни сухари с полпуда, да и те каким-то образом я проспал - шпана вытащила из-под лавки мешочек с сухарями; тут же в мешочке находилась одна пара белья и ее я лишился. Я заявлял о потере сухарей и белья коменданту, последний только рассмеялся, сказал: «Нужно было лишнее сдавать в кладовую. Со шпаны ничего не возьмешь».

Пришлось дня три довольствоваться государственной нормой в 300 грамм хлеба за плату 10 копеек. К счастию моему, монах о.Игумен имел лишний запас сухарей, кормил меня с неделю, а потом приносили хлеба и картошки знакомые устькуломцы.

В одно время в нашу камеру-кухню поместили тридцать человек арестованных. Продержав сутки, их отправили в город.

Приходилось ходить и на работу: чистить в учреждениях сортиры, а то сортировать в складе картошку - отбирать от гнилой здоровую. Эта переборка картофеля делает большую услугу - арестованные ее забирают в мешочки и уносят из склада на квартиры. Конечно, с ведома конвойного, находящегося в складе. А конвойные те же арестанты, даже из уголовных, отбывающих наказание за убийство. Они назначаются комендантом, который участвует в их добыче - примерно, в запасе картошки, унесенной из склада. Или же в отпуске арестованного на свободу.

Как это можно было видеть: арестованный с нами вместе помощник заведующего тракторной базой Мезенцев в арестный дом являлся только к ночи, днем гулял по селу на свободе, - даже Мезенцев и спал в камере самого коменданта. Потом привели в арестный дом другого заведующего - Мыелдинского участка, - у которого находилась в Усть-Куломе жена. Тоже комендант отпускает ночевать арестанта к жене на квартиру.

Что же касается конвойных, сказанных выше, к которым часто приезжают жены из деревни, то уже их на посту не увидишь - вместо их дежурят, стоят с ружьями у дверей другие. Можно поистине позавидовать таким арестованным, а также благодетелю арестованных, коменданту.

Мне приходилось однажды обратиться к коменданту, прося сходить поговорить с дочерью по телефону. Последний, выслушав меня, сказал: «Сначала вот вычисти сортир, а потом можешь идти на телефон».

Что же!.. Пришлось идти чистить, но о.игумен, пожалевши меня старика, явился в сортир, отобрал у меня лопату, сказал: «Это моя работа, я заведываю сортиром. Идите на телефон». И я пошел.

Вернувшись с телефона, монах о.игумен, исполнив свою работу, согревает чайник, скоро мы с ним начали пить чай. Игумен довольно прозорливый, я ему чистосердечно рассказал, что я богу не молюсь и иконам не верую, что я последователь учения Л.Н.Толстого. «Ничего, - сказал игумен. - Я уважаю приверженцев великого ученого, уважаю и вас. Скоро придет пора, мы любезно разойдемся - я в ту сторону, а вы в другую».

Так оно и случилось. 4 марта 1932 г. монаха о.игумена вызвали на допросы в канцелярию ГПУ. Через три часа вернулся монах в веселом настроении. «Что-как?..» - спросил я... Монах перекрестил себя, сказал: «Слава Богу, меня освободили. А вас освободят завтра...» Через час является в кухню-камеру комендант, объявляет монаху, что он свободен - может уходить. А мне комендант приказывает занять койку монаха, принять лопату и топор, чистить сортир. Монах умильно смотрел на меня, не произнося ни слова. А когда вышел комендант из камеры, о.игумен любезно поцеловал меня в щеку, сказал: «Я знаю, что мои орудия - топор и лопата - вам не подходят, вы стары и не достойны занять мое место - работу в сортире, которую я выполнял почти два месяца».

Отец игумен только вечером вышел из арестного дома. Мы любезно распрощались друг с другом. На прощанье о.игумен сказал: «Мы с вами случайно встретились и полюбили друг друга, - так я думаю в своей душе... Мы не будем иметь никакой переписки с вами, кроме душевной, порукой которой должна быть наша совесть. А совесть это Бог. Блаженны те, у которых она чиста. Бог благословит вас делать людям добро против всякого зла, за зло злом не воздавайте. Учите людей делать добро, помните, что вы человек...».

Монах Игумен смотрит мне в глаза, кладет свои руки мне на плечи, целует меня, говорит: «Прощайте!!», уходит из арестного дома.

На следующий день ровно в 12 часов меня вызывают на допросы в канцелярию ГПУ. На допросах на этот раз я вижу самого начальника т.Власова, лично

почти меня не знавшего. Конечно, моя старческая физиономия убедила о правильности моих показаний: имею ли я золото, и имел ли его когда-либо? Об этом свидетельствуют мои рукописи, сочиненные до революции, которые просматривались сотрудниками ГПУ. А также убеждает мое прежнее имущественное положение о прежней торговле из мелочной лавочки, от которой я только кормился.

Начальник, беседуя со мной, интересовался моими рукописями сырого материала, которому не дают ходу в советской литературе и в советской печати. Сказал, что все будет вам возвращено, ничего там вредного не оказалось. - И вы теперь свободны, можете продолжать свою работу.

Так я, прощаясь с начальником, благодарил его. Последний потрепал меня по плечу, сказал: «Теперь, дедушка, никто вас забирать не будет. Идите к дому».

Пришедши в арестный дом я заявил коменданту, что меня начальник ГПУ освободил. Комендант злорадно посмотрел на меня, как на преемника освобожденного монаха по чистке сортира, топора и лопаты, сказал: «Ну, что же, можете идти к дому!!»

Так 5 марта я вышел из арестного дома, в тот же день отправился домой в с.Помоздино...

4 января 1934 г.