Родилась я в 1924 году в Виннице. В 1932-1933 годах голод был жуткий: лягушек в речке не осталось - все съедены. По селу ездили подводы и подбирали мертвых. Эпидемия дизентерии уносила людей тысячами, особенно в селах. Они умирали прямо в домах, так как двигаться не могли. Я осталась одна - мама и два брата умерли. Из многочисленной родни в 23 человека остались мы четверо - я и трое двоюродных. Вот такой "результат" 1933-го года.

Меня взяли к себе соседи нянчить ребенка. У них было две коровы, и голод их не коснулся. Прожила я в няньках шесть лет, полола огород, выгоняла коров, словом, все делала, что приказывали, и все равно оставалась голодранкой.

Семья наша была самая бедная в селе. Детей было трое. Брат у меня был в комсомоле, да и я была не робкого десятка. Но я была самая младшая и нуждалась в защите.

Хозяин мне попался скупой, подкулачник, и когда у него отбирали пшеницу, я показала брату-комсомольцу, где искать. Он и нашел...

Стала постарше, и брат отправил меня к двоюродной сестре в Одессу. Отвез меня на станцию, и там я впервые увидела поезд-Комендант общежития, где жила сестра, отвел меня в горком, и меня устроили в артель реставрации одежды. Там уже были двое таких, как я. На жительство поселили нас всех троих вместе к одному еврею. Шили, пороли. Жили сносно.

А в конце 1940-го года однажды мы все втроем проспали и опоздали на работу. На полных пятнадцать минут. И этих 15-ти минут хватило, чтобы получить десять лет за "групповой саботаж" по сталинскому указу, хотя Сталина в это время в Одессе не было.

Жить в селе, в первый раз проехать по железной дороге, и вдруг попасть в такое "общество", под замок и пройти такое унижение во время обыска, когда потребовали раздеться донага вне зависимости, кто перед тобой, мужчина или женщина - что могло сравниться с этим ужасом? Сначала мы все плакали. Но когда тюрьма стала буквально кишмя кишеть "указниками", да еще узнали, что у многих не 10, а 20 и даже 25 лет сроку, плакать перестали и решили, что вышло какое-то недоразумение, и нас скоро выпустят на свободу.

К этому времени начало поступать много "болтунов" - так называли 58-ю статью. И мы все находились в общих камерах. Не убывало в камерах уголовников, ведь все знают, что Одесса вся перерыта катакомбами, и уж туда милиция глаз не кажет. Да и Привоз - хороший источник всякого. Одесса всегда славилась ворами и хулиганами, всяким жульем.

Наступил 1941-й год. Куда-то стали вызывать "болтунов" и уголовников, и почему-то всегда ночью и с вещами, после чего они в камеру не возвращались. Но вдруг везде повключали синий свет. По ночам стала слышаться стрельба. Во дворе тюрьмы жили павлины. Когда в подвалах и изоляторах кого-то били, птицы поднимали страшный крик. Когда началась стрельба, павлины тоже закричали. Мы стали спрашивать надзирателей, что происходит, а они нам отвечали, что это просто тренировки. В камерах было душно, спали прямо на полу - никаких нар не было, поворачивались с боку на бок во сне чуть ли не по команде, но на прогулку выводить перестали, и новых никого не поселяли.

Вдруг 10 июля всех стали выводить во двор. Личные дела, смотрим, таскают в пакетах, сверху фамилия написана, имя, от-

чество, статья, срок - и все это в машины. Опять поднялся плач, люди стали падать в обмороки, ведь у всех здесь были семьи, дети. У нас, "указников", рухнула последняя надежда. Никаким освобождением и не пахло. Зато уголовники веселились - для них начиналась "настоящая жизнь".

Итак, вагоны, набитые битком, духота жуткая и - бомбежка! Во время налетов начальство - в пшеницу, а мы с верхних нар - на нижние. Разбомбили вагон с продуктами, и три дня до Куйбышева ехали голодные. В Куйбышеве получили продукты и воду. Двадцать дней ехали без горячего питания. Так доехали до Томска, где нас выгрузили и выстроили в длинную колонну. Один вагон, где на четырех углах было по конвоиру, сразу отцепили и повезли куда-то еще. Кто там был, мы так и не узнали.

Перед этим мы целые сутки пробыли во дворе пересылки, там можно было свободно общаться.

Привели нас в деревянные большие бараки по 250-300 человек. Тут начали себя проявлять уголовники. Мы все были молодые, здоровые, начали себя защищать и брать под защиту слабых. Вот тут-то мне и пригодилась силушка, которую я унаследовала от своей многочисленной родни. В пересылке были долго, этапы все поступали и поступали. Последними уже в декабре поступили люди из Ленинграда. Они ехали баржей и над ними уголовники поиздевались вволю: вырывали золотые зубы, насиловали молодых женщин и девушек.

Наконец, этап. Нас повезли в Иркутск. Вернее, довезли только до Ангарска. Кругом был сплошной лес, у дороги стояла будка, и это называлось станция Суховская. И вот в неполных семнадцать началась для меня лагерная жизнь...

Начался лесоповал. Нужна была дорога в лагерь, площадка для строительства была полна зэков. Среди нас были и мужчины, если их так можно называть: это были просто ходячие скелеты. Работа тяжелая. Питание плохое. Все - и мужчины, и женщины, одеты одинаково: брюки, куртка, кальсоны и рубаха. В зоне воды

нет, хоть и Ангара рядом. Водопровода нет, два колодца - один для столовой, другой - для бани. Каждый день прибывали люди. Начали рыть траншеи семь метров глубиной, уже наступила зима, а зима в тех местах лютая. Стали строить юрты. До этого было три больших землянки и один барак. Но наш "поселок" рос быстро. Восемь тысяч "жителей" — 12 мужских и один женский, плюс сангородок.

Кончилась война, нас одели в женскую одежду, стали лучше кормить и даже платить деньги. Строили мы железные дороги, все вручную, рельсы носили на себе. Везде норма - не выполнишь - не поешь и денег не получишь. Уголовники и воры наглели…

В 1949 году я попала в больницу и пробыла там до весны 1951 года. После операции поставили меня на раздачу. Чтобы как-то подкормиться, я сдавала кровь и получала хороший донорский паек. Так шло, пока не подготовили новый этап. В Карлаг.

В теплый майский день всех нас привезли в Карабас. Попала я в ЦПО - центральное полеводческое отделение. Начальником был Митрофанов. Пожилой, внимательный и хороший человек. На общие работы я не годилась - посадили плести корзины. Научилась я этому быстро и стала так хорошо плести, что меня отправили в Самарку учить других этому ремеслу. Потом меня повезли в Долинку на повторную операцию, и я познакомилась с прекрасным человеком, врачом Аслан-заде и с хирургом Ананьевым.

Наконец, подошел 1953-й год - год моего освобождения. После операции меня вновь отправили в Самарское отделение и там я снова начала работать. В день похорон Сталина я подралась с "бытовичкой"-полячкой и попала в изолятор.

...Попала я в тюрьму совсем девчонкой и растеряла по лагерям всю молодость.

Е. Зенкович, пос. Топар