Посвящается моему отцу

МЮЛЕНБЕРГ Валентину Андреевичу.

ВЗЫВАЮ К ДУХУ ТВОЕМУ

Дорогой мой папочка! Прости, в том не моя вина, только спустя полвека я смогла обратиться к твоему духу. Только теперь я получила это право, узнав, что тебя нет на этом свете. Что ты, как сотни тысяч других, так же, как ты, ни в чем неповинных, расстрелян подлой рукой убийц.

О, как мы ждали твоего возвращения! Зная тебя, веря в твою невиновность, в торжество правды и справедливости, мы столько ждали тебя. Ждать! Ты знаешь, что означает это тягучее слово! Ждать! Годами надеяться и заставлять себя не верить ни во что плохое и ждать, ждать твоего возвращения.

И вот это ждать оборвалось сухой казенной справкой о твоем противозаконном расстреле и посмертной реабилитации. Вы, жертвы того страшного времени, коварного, несправедливого, которое унесло из жизни тысячи ни в чем неповинных людей.

И вот недавно я узнала, что ты не был выслан в дальневосточные края, как говорили нам, а был расстрелян в Ленинграде. Твои кости покоятся в «ленинградских Куропатах» в Левашево, в числе более 40 тысяч на 11 гектарах земли, обнесенных трехметровым зеленым забором. За полвека там вырос высокий лес. Я приезжала к тебе, поклонилась до земли праху твоему, положила букет тюльпанов, привязала на одну из многочисленных елей твою фотографию, горько поплакала и увезла в Новгород горсть земли с твоей огромной могилы на могилу мамы — твоей жены.

Родной мой папочка! Я хорошо помню тот день, вернее, ночь со 2-го на 3-е февраля 1938 года. Мне было 13 лет, а брату 15. Ты работал во вторую смену на вальцевой мельнице. Мельница находилась в бывшем помещении Тихвинской церкви в Новгороде, рядом с нашим домом на улице Декабристов. Мы занимали там одну комнату.

Ты пришел с работы в начале первого часа ночи. Я спала, но

проснулась, когда ты пришел. Мама накормила тебя твоими любимыми тонкими блинами со сметаной. А больше ты их любил со свиными шкварками, поэтому мама часто пекла их, а ты скручивал теплый блин в трубочку и ловко макал его в сковородку с шкварками, приговаривая: «Ай да, бабушка, каких вкусных блинков напекла». Мы с братом Жоркой пытались так же, как и ты, скручивать блины, но у нас почему-то не получалось.

В два часа ночи мы все проснулись от длинного звонка в нашу коммунальную квартиру. Кто-то из соседей открыл дверь и вскоре — стук в нашу дверь. Двое в милицейской форме в сопровождении двух наших соседей предъявили тебе ордер на арест. Предложили одеваться, а сами быстро произвели обыск, хотя искать было нечего: все было уже отобрано в 1929 г., когда ты не мог уплатить непосильный налог и, раскулачив, тебе дали два года, которые ты отбывал в Архангельске. А потом ты приехал за нами, и мы вместе с тобой отбывали там твой срок. Заплакала горько мама, а мы с Жоркой смотрели, сидя на своих железных кроватях, как ты медленно одеваешься, но почему-то не плакали. И, наверное, если б знали, что видим тебя последний раз, мы повисли бы на тебе и горько плакали вместе с мамой. Одевшись, ты подошел к нам, по очереди обнял и поцеловал нас, маму и ушел навсегда, такой большой, сильный, покорно и безропотно в сопровождении двух маленьких вооруженных людей. Это случилось 3 февраля 1938 года. Утром за мной зашла моя подружка Тоня Яковлева, и я ей сказала, что у нас взяли папу и что в школу я не пойду. Потом мне посчастливилось увидеть тебя в окне тюрьмы и помахать тебе рукой. Маме, как и другим женам «врагов народа», разрешили отнести передачу в тюрьму. Я не помню, что разрешили и что она тебе носила. От тебя мама получила записочку, написанную карандашом: «Дорогая Ириша, получил все, принеси мне нижнее белье и рубашку. Целую, Валентин». Это — первая и последняя от тебя весточка. Хранилась она вместе с нашими документами очень долго и совсем недавно исчезла. Как мне ее жаль! Такую бесценную реликвию я потеряла!

Стоя в очереди с последней передачей в тюрьму в середине апреля 1938 года, мама узнала от таких, как и она, о том, что заключенные на втором этаже тюрьмы дежурят у окон и можно их увидеть, если присмотреться со стороны дороги, пока не заметят часовые на вышках. Мама попросила меня: «Леночка, сходи завтра после школы к тюрьме, попробуй увидеть папу. На девочку часовые, может быть, не обратят внимания и не про-

гонят своим свистком. Возможно, ты увидишь папу, помашешь ему рукой, ему будет очень приятно». После школы на второй день я отправилась к тюрьме. Медленно шла я по мостику через речушку Гзень и вглядывалась в окна на втором этаже тюрьмы. Тогда она была двухэтажной. На втором этаже, во втором окне справа от угла, держась за внутренние прутья железной решетки, виднелся незнакомый человек. Человек махнул рукой и медленно сполз вниз. Наверное, его кто-то там поддерживал, помогал дотянуться до окна. И тут же появился другой человек. Ухватившись обеими руками за прутья решетки, сильно подтянулся ближе к стеклу и стал махать мне одной рукой. ЭТО БЫЛ ТЫ, МОЙ ПАПОЧКА! Ты узнал меня — девочку в белом берете, с толстыми длинными косами. Я тоже узнала тебя, по твоему незабываемому облику, по рубашке-косоворотке, черной сатиновой с белыми пуговицами. Ты помнишь, как я опустила портфель на землю, как стала махать тебе обеими руками. Бдительные часовые заметили и тут же раздались пронзительные свистки. Я схватила портфель и от страха, что меня сейчас схватят, бросилась бежать. Только у земляного вала, что слева от тюрьмы, ближе к городу, остановилась, отдышалась и медленно побрела домой.

На второй день, с согласия мамы, я отправилась к тюрьме на подростковом велосипеде. Мы решили, что я сойду с велосипеда в конце мостика через реку Гзень и прислоню велосипед к каменному столбику, будто устраняю какие-то неполадки в велосипеде, а в это время буду поглядывать на знакомое окно. Через некоторое время повторилось все, что было вчера, только я тебе не махала, боясь привлечь внимание часовых. Ты тоже смотрел на меня, очевидно, мысленно прощаясь со мною НАВСЕГДА, так как ты уже, наверное, знал об объявленном тебе смертном приговоре 14 апреля 1938 года, поэтому-то, мне кажется, ты и просил маму принеси тебе чистое белье, говорили, что смертникам это разрешалось. Вскоре я повела велосипед обратно к валу, а у вала, не боясь, оглянулась на твое окно и смело помахала тебе. Теперь уже в последний раз.

Помнишь, как мы с Жоркой упрашивали купить нам велосипед, хотя хорошо знали, что лишних денег в семье не было. Мы готовы были отказаться от самого необходимого, лишь бы покататься на велосипеде.

А помнишь, папочка, как ты учил меня кататься. Ты бежал сзади, держа велосипед за раму, и говорил мне: «Не бойся, я тебя крепко держу, смелей крути». За один вечер ты научил меня кататься. А потом по очереди с Жоркой мы катались вокруг

мельницы Ведь там было безопасно, транспорта не было соврем

А это наше с тобой окно последнего свидания я узнаю и сейчас спустя 50 с лишним лет, хотя здание тюрьмы достроено и в ширину, и в высоту. Теперь перед тюрьмой у дороги выросло громадное здание — универмаг, заслонившее от дороги и тюрьму, и наше с тобой окно. Со второго этажа универмага, на расстоянии 10—15 метров, я впиваюсь глазами в это окно и мысленно пытаюсь представить тебя и твою жизнь за 70 дней, проведенных тобой в этих стенах, за этим окном. Я знаю, что вынесенный тебе смертный приговор 14 апреля 1938 года приведен в исполнение 30 апреля 1938 года в г. Ленинграде. Наверное, тебя туда доставили на каком-то «черном вороне»!?

Обида и боль, незабываемая память о тебе выдавили из меня такие строки:

Нелепый букет обвинений,

Коварных, страшнее чумы,

Повесили на невиновных

Владевшие властью умы

Не выдержал ты испытаний,

Что будет с семьей, ты не знал,

Состряпанные обвиненья,

Сквозь слезы ты все подписал

Не знал, что ты этим ускорил,

Короткий, нелегкий свой век,

Ушел на тот свет ты виновным

Невинный совсем человек

Перед праздником Первого мая мама снова пошла в тюрьму, чтобы передать тебе продукты, а ей ответили: «Нет Мюленберга, отправлен...» Вскоре мама поехала в Ленинград в знаменитые «Кресты» Ей там ответили: «Выслан в дальневосточные края без права переписки». И стали ждать мы от тебя весточку, а ее все не было.

Ждала очень долго, грусть затая,

С нелегкой судьбою смирилась.

«РАССТРЕЛЯН» — ответ, полвека спустя.

Я чувств было чуть не лишилась.

В ноябре 1938 года маму вызвали в НКВД и предложили ей как жене «врага народа » покинуть Новгород и поехать в Вышний Волочек. Мама распродала нашу неказистую мебель: железные кровати, шкаф, велосипед, стол, табуретки и стулья и уехала с братом Жоркой в Вышний Волочек. А меня взяли родственники в пос. Красный Бор под Ленинградом.

В Вышнем Волочке мама устроилась на работу в качестве чистильщицы станков на прядильно-ткацкую фабрику «Проле-

тарский авангард» и работала там со 2 декабря 1938 года по 2 апреля 1939 года. Знакомые из Новгорода сообщили маме, что многие высланные семьи из Новгорода уже возвращаются обратно. И вот вскоре наша семья вернулась в Новгород.

Нашу высылку из Новгорода в Вышний Волочек новгородские власти назвали ошибкой. А великий СТАЛИН — «вождь, отец и учитель всех народов» тогда оказался невиновным в нашей горькой судьбе. А как потом многие горько плакали в день его кончины 5 марта 1953 года. По всей стране с домов свисали траурные флаги, повсюду проводились траурные собрания. Многие думали, что и жить-то без Сталина будет невозможно. Но когда стали пересматривать в 1956 году дела репрессированных, вот тогда-то и открылась народу вся правда, как невинные жертвы оказывались «врагами народа». Большинство из них были посмертно реабилитированы, вот тогда-то я и пожалела своих слез, вылитых 5 марта 1953 года — в день кончины Сталина. И тогда у нас с мамой появилась маленькая надежда — может быть, ты жив и скоро к нам вернешься!»

Вскоре к нам домой пришла взволнованная тетя Маша Грищенкова (она работала с тобой на мельнице). Она рассказала нам, что ее вызывали в НКВД и спрашивали про тебя, какой ты был человек и работник. «Очень хороший был, — ответила она, — а может живой, Валентин-то Андреевич?». «Не знаем, может, и живой», — был ответ. И мы с мамой снова решили разыскивать тебя. Написали подробное письмо в Москву. Ответа долго не было. Решили написать в Ленинград, ведь Новгород относился к Ленинградской области. Через некоторое время из Москвы и Ленинграда пришли свидетельства о твоей смерти с разными датами и разными причинами. Тогда это известие вызвало у меня недоумение, опять надежду, может быть, ты жив? И снова воспоминания о тебе, как ты, придя с работы, почитав газету, усаживался за баян и разучивал полюбившиеся тебе мелодии. Мне рассказывали твои земляки, что в юности ты играл на гармошке модные в ту пору вальсы, краковяки, частушки, цыганочку. Мне нравилось слушать тебя, и я часто просила: «Папа, ну научи меня играть». — «Ты еще маленькая, подрастешь— научу».

Ты любил меня больше, чем брата, ведь говорили, что я твоя копия. За всю жизнь ты только раз строго отругал меня и шлепнул за то, что мы с подружками ушли «путешествовать» за город к Хутынскому монастырю и уставшие, голодные вернулись поздно вечером домой, таща по очереди на руках маленькую

сестренку моих подружек. Обеспокоенные родители нас давно уже искали.

Хочется, папочка, рассказать тебе о том, с каким трудом нам вернули жилплощадь, отобранную при высылке в Вышний Во-ючек. Естественно, наша комната уже была занята другой семьёй (мать и двое мальчиков Белянке) согласно выданному ей ордеру. Мама обратилась в горсовет дать нам другую комнату, вместо отнятой и занятой. Так горсоветские власти ничего другого не придумали, как предложили подать в суд о выселении семьи Белянко из нашей комнаты. После недоумения, уговаривания, ожиданий и просьб пришлось все-таки подавать в суд. Суд вынес решение в нашу пользу:« Ввиду занятости жилплощади предоставить Мюленберг И. И. другую жилплощадь». И получили мы ее только через полтора года, летом 1940 года. Все эти полтора года снимали угол в частном доме. Начинали жить заново. Надо было покупать самое необходимое, ведь мы все распродали, уезжая из Новгорода. Вскоре ввели плату за обучение в старших классах, и поэтому я была вынуждена уйти из школы. Работы мне не находилось.

22 июня 1941 г. началась Великая Отечественная война, которая внесла в нашу жизнь еще больше трудностей, лишений, а потом и горя.

За месяц до начала войны Жорку призвали в армию на действительную службу. Когда мы его провожали, узнали, что в их вагоне было больше юношей с нерусскими фамилиями, отцы которых арестованы, а матери вместе с нашей мамой обивали пороги тюрьмы.

Они все попали в трудовую армию на Карельский перешеек рыть противотанковые рвы и окопы. У меня сохранилось несколько его писем оттуда. Они оптимистичны. На клочках бумаги суровые будни и надежда выстоять и вытерпеть. «Мы просились на фронт, но нас не берут...» — писал он. И финал этого оптимизма такой: не выдержал он сурового климата, обморозил себе нос, пальцы рук и ног, не выдержал плохого питания (четыреста граммов хлеба и литр супа на отдыхе по болезни), серьезно заболел г.оспалением легких, плевритом, а затем — туберкулез легких. Умер он в госпитале на Карельском перешейке 16 июня 1942 года, о чем сообщила нам в далекую Удмуртию, куда мы эвакуировались, медсестра Аня Петрова, которая ухаживала за ним до самой смерти. Сохранились у меня два ее письма. Жалею, что не разыскала Аню после войны.

Ярлык «дочь врага народа» отразился и на моей судьбе. После возвращения в Новгород из эвакуации мы его не узнали. Он

был разрушен до основания. Создавались областные организации. Мы, молодежь, работали на основных работах, а вечерами и по воскресеньям разбирали завалы. ЦК комсомола для поощрения отличившихся на госстановлении города комсомольцев запросил представить на них документы, у которых было больше отработанных часов. Но грамоту ЦК я не получила, так как в моей биографии было указано: «Отец арестован в 1938 году». Этот ярлык не позволил мне поступить в юридическую школу. И еще раз мне пришлось защищаться от ярлыка, висевшего на мне. Из Москвы настойчиво советовали подыскать вместо меня другого главного бухгалтера. Я отправилась в Москву на прием в отдел адвокатуры при Министерстве юстиции РСФСР. Принял меня СУХАРЕВ А. Я., в то время работающий консультантом. В отчаянии я сказала ему, что почему я должна отвечать за отца, ведь мне было тогда 13 лет. Прости меня, мой дорогой папочка, это мучает меня всю жизнь! Я вроде предала тебя, подтвердила твою виновность. Но это не так! Наверное, это была борьба за существование. Прости меня еще раз.

Недавно я ознакомилась с делом, по которому проходят 46 человек, в числе которых и ты, а немцев среди них — около 40 человек. Ловко сфабрикованные протоколы действительно подписаны тобой на каждой страничке. Но какой ценой получены эти подписи, знают только те, которые требовали их, и ты, который унес все в могилу. Ты посмертно реабилитирован за отсутствием в действиях состава преступления. Спасибо за это!

Родной мой! Пока я живу, я буду помнить тебя. Буду ходить к «твоему окну» в тюрьме, к старому дубу на улице Декабристов около Тихвинской церкви, буду ездить на твою могилу в Левашево под Ленинградом.